– Сэр, – сказал незнакомец (после нескольких минут молчания), – сэр, – тут он несколько приблизился ко мне, – не окажете ли вы мне честь угоститься понюшкой табаку? – При этом он постукивал пальцами по курьезной медной табакерке с изображением покойного короля на крышке.

– Весьма охотно, – сказал я, отвешивая глубокий поклон, – раз это вступление доставит мне удовольствие познакомиться с вами.

Джентльмен из питейного заведения открыл табакерку и с большим достоинством заявил:

– Мне редко случается встречать в подобных местах таких представительных джентльменов, как вы и ваши друзья. Меня нелегко обмануть видимостью. Сэр, когда Гораций говорил «specie decipimur»[573], он никак не мог разуметь меня. Я понимаю – вы изумлены тем, что я привел латинскую цитату. Увы, сэр, – я могу сказать, вместе с Цицероном и Плинием, что в моей скитальческой, изобилующей превратностями жизни величайшим утешением мне служила литература. Как говорит Плиний, gaudium mihi et solatium in literis: nihil tam laetum quod his non laetius, nihil tam triste quid non per has sit minus triste.[574] Разрази тебя гром, мошенник, подай мне джин! Как тебе не стыдно столько времени заставлять ждать такого достойного джентльмена, как я! – Эти слова были обращены к заспанному раздатчику огненной влаги. Тот на минуту поднял мутные глаза и сказал:

– Сперва деньги, мистер Гордон, – вы и так уж задолжали нам семь с половиной пенсов.

– Кровь и гибель! Ты смеешь говорить мне о полупенсах! Знай, ты всего-навсего наемный холуй, да, помни, мерзавец, наемный холуй!

Заспанный Ганимед ничего не ответил, и мистер Гордон нашел для своей ярости выход в том, что долго, прерывисто бормотал какие-то необычайные проклятия, хрипевшие, гудевшие, клокотавшие у него в глотке, словно отдаленные раскаты грома.

Наконец незнакомец успокоился и даже повеселел.

– Сэр, – сказал он, обращаясь к Дартмору, – печально, очень печально зависеть от этих подлых людишек; грубее всего мудрецы древности ошибались тогда, когда прославляли бедность. Для людей порочных она означает искушение, для добродетельных – гибель, для гордецов – проклятие, для меланхоликов – веревку самоубийцы.

– Вы престранный старый чудак, – сказал простодушный Дартмор, оглядывая его с головы до ног, – вот вам полсоверена.

Тусклые голубые глазки мистера Гордона тотчас заискрились; он схватил монету с жадностью, которой минуту спустя, казалось, устыдился, ибо, с небрежным, равнодушным видом вертя ее в руках, сказал:

– Сэр, вы проявили участие и – разрешите мне прибавить – деликатность, весьма редкие в вашем возрасте. Сэр, я верну вам эти деньги, как только смогу, а пока дозвольте мне сказать, что я сочту знакомство с вами за величайшую честь.

– Спасибо, старина, – ответил Дартмор, надевая перчатку, прежде чем пожать руку своего новоявленного друга, протянутую весьма изящно и величаво, но на редкость неопрятную и, видимо, давно не встречавшуюся с мылом.

– Эй, послушай, чертов ублюдок, – гаркнул мистер Гордон, после крепкого рукопожатия тотчас снова повернувшийся к парню за прилавком. – Послушай! Дай мне сдачи с этого полсоверена, чтоб тебя громом разразило! И налей нам по двойной порции самого что ни на есть лучшего джина, да поживее – слышишь ты, бледнорожая каналья с иссохшей печенью, выжиматель пенсов, губитель здоровья, обиратель нищих, бездушный Ариман[575], командующий злыми духами. Вот что, джентльмены, если вы сейчас свободны – я введу вас в свой клуб; у нас там избранная компания, все люди большого ума; некоторые из них, правду сказать, малость неотесаны, но ведь не все мы рождаемся Честерфилдами[576]. Дозвольте, сэр, просить вас о величайшей любезности – соблаговолите назвать свое имя.

– Дартмор.

– Мистер Дартмор, вы – джентльмен! Эй ты, прохвост, стоячая лужа сивушной настойки, где от настойки одно название, тесный, грязный, жалкий проходной двор, именуемый человеком! Твое тело – ни дать ни взять собачья конура, а душа – сущая выгребная яма. Давай сдачу и джин, негодяй! О-го-го! По какому такому праву ты, кабацкий Прокруст[577], низводишь нашу законную жажду до своей жульнической меры? Семь с половиной пенсов! Почему бы тебе, собачий ты язычник, не завести девиз? На – вот самый для тебя подходящий: «Мера за меру, а платить будет сам дьявол!» Ого-го! Мерзкий мухомор в образе торгаша – ума в тебе не больше, чем в пустой бутылке из-под воды! А когда ты попадешь в ад, черти тебя приспособят охлаждать меха бесовской кузницы! Я тебе скажу, пакостник, почему тебе там будет еще хуже, чем дьяволу, до пояса погруженному в кипящую серу: потому, подлец ты этакий, что дьявол там сварится только наполовину, а ты – целиком! Идемте, джентльмены, я к вашим услугам.

Глава XLV

Следуя за нашим странным другом, мы пробрались к двери. Он с подлинно аристократическим презрением раздвигал теснившихся там людей локтями, не обращая никакого внимания на шуточки, отпускаемые насчет его одежды и повадки; как только мы выбрались из толпы, он остановился (это в самой середине сточной канавы!) и предложил нам дальше идти рука об руку с ним; но мы не соблазнились этой высокой честью, ибо, не говоря уже о потрепанной внешности мистера Гордона, его одежда издавала запах, быть может, не столь неприятный ему самому, как тем, кто общался с ним. Поэтому мы пропустили его предложение мимо ушей и только попросили его указывать нам путь.

Он свернул в узкую улицу, затем провел нас по самым мрачным, глухим закоулкам, какие я когда-либо видал, и, наконец, остановись у какой-то низенькой двери, дважды постучал. На стук, зевая и шлепая ночными туфлями, вышла женщина с голыми красными руками и пышными рыжеватыми волосами. Эту Гебу[578] мистер Гордон приветствовал звонким поцелуем, после чего она разразилась потоком весьма недвусмысленной брани.

– Ш-ш, моя трефовая дама – султанша Сутина! – воскликнул мистер Гордон. – Ш-ш! Или джентльмены подумают, что ты это всерьез. Я привел в клуб трех новых посетителей.

Эти слова несколько смягчили разъяренную гурию, жительницу восхваляемого мистером Гордоном рая, и она весьма учтиво предложила нам войти.

– Постойте! – с важным видом провозгласил мистер Гордон. – Сначала я должен зайти один и попросить наших джентльменов допустить вас в клуб; это только формальность, одного моего слова достаточно. – Затем он исчез минут на пять.

Воротясь, он с радостным видом заявил нам, что мы – желанные гости, но должны предварительно внести обычную входную плату – по шиллингу каждый. Мы мигом собрали деньги; наш чичероне неспешно положил их в жилетный карман, а затем провел нас по коридору в небольшую комнату окнами во двор, где сидели не то семь, не то восемь мужчин, окутанных клубами табачного дыма и очевидно полагавших, что всевозможные напитки, изготовленные из солода, умеряют жар, вызываемый виргинским зельем. Входя, я заметил, что мистер Гордон опустил в какой-то ящичек три пенса, из чего проницательно заключил, что на разрешении нам доступа в клуб он заработал два шиллинга девять пенсов. Затем он с ухарским видом направился к верхнему концу стола, расселся там и, как заправский гуляка, шумно потребовал кружку «пойла» – горячего пива пополам с джином – и трубку. Чтобы не ударить лицом в грязь, мы сделали такие же роскошные заказы.

После того как все мы раза два затянулись, я стал приглядываться к окружающим. Как и следовало ожидать, их вид не свидетельствовал о цветущем здоровье. Желая узнать, в какой мере их духовный склад соответствует внешности, я повернулся к мистеру Гордону и шепотом попросил его дать мне некоторые сведения насчет характера и наиболее примечательных особенностей каждого из присутствующих членов клуба. Мистер Гордон заявил, что с восторгом выполнит эту просьбу, и мы вчетвером перешли к отдельному столику, стоявшему в углу. Когда все уселись, мистер Гордон, отхлебнув «пойла», начал свой рассказ.