Но вскоре Чапу это наскучило. Он поймал Сережку за воротник пальто, основательно тряхнул и крикнул в самое ухо:

— Тихо, Гвоздик, Анна Тимофеевна рядом!

— Ммама?.. Ммоя мама? — Приступ щемящей жалости к матери охватил Сережку; в его возбужденном мозгу мелькнуло, что вот и он, единственный сын, не бережет ее; напился; и если она узнает об этом, беспомощно накричит на него, настращает, а потом всю ночь проплачет в подушку и утром будет смотреть на него так, словно она одна во всем виновата и вот-вот готова упасть перед ним на колени. Сережкины плечи опали, и он тихонько, словно пискнул мышонок, прижатый к полу, всхлипнул.

Чапу стало не по себе, и, как всегда, чтобы скрыть свою чувствительность, он нарочито грубо сказал:

— Кончай базар! Побаловались, и хватит. — Снял гитару с руки борца и подмигнул недоумевающему Комиссару, только-только вошедшему во вкус: — Лучший концерт, по-моему, короткий. — Ударил по струнам и с хрипотцой запел:

с готовностью подхватила компания, —

Пьяная бесшабашность сбила компанию в теплый упругий комок; Данилин шел в обнимку с Чапом. Комиссар, словно закадычного друга, облапил Генку, и тот, гордый столь неожиданным вниманием, надулся до красноты, выравнивая шаткий шаг компаньона, иногда повисавшего на нем всей своей тяжестью. И лишь Сережка, втянув голову в худенькие плечи, пошатываясь и тупо поводя глазами, тянулся сзади особнячком; непонятная щемящая тоска еще не сошла с него.

Возле выхода из сквера, между двух массивных белых колонн, на которых висели чугунные ворота, компании Чапа встретился парень в лисьей шапке.

— Мех настоящий, но снимать не будем! — с выпячивающимся превосходством хохотнул Николай Данилин.

— Чувак, дай прикурить! — Чап ловким движением выбил из пачки сигарету и, прихватив ее губами, ожидающе замер.

— Не курю, — не глядя на него, ответил парень.

— Такой большой и не курит! — Едва он поравнялся с Комиссаром, как тот, резко качнувшись навстречу, прямым ударом сбил его с ног.

— Гвоздик! — крикнул Чап. — Я же просил тебя купить спички, а ты забыл. Попроси у него, а то он мне не дает. Может, я ему не понравился?

Сережка посмотрел в сторону парня; тот стоял, нелепо растопырив грязные руки; синтетическая японская куртка на груди тоже была в грязи; тонкие губы парня нервно и обиженно дрожали. «Скоты. Только и умеют, что издеваться…» — с тупой злостью подумал Сережка и поспешил к парню; он хотел взять у него спички и тем самым спасти от дальнейших унижений, но только раскрыл рот, чтобы тихо сказать: «Чувак, дай спички, а то эти не отвяжутся», как сильный удар опрокинул его навзничь. Потом он смутно помнил, как Чап, матюгаясь, тер ему лицо снегом и с торопливым, каким-то детским испугом бормотал: «Чего теперь будет?.. И угораздило тебя, дурака!..»

«Чего же было потом?.. Чего испугался Чап?..» — Сережка натянул одеяло до самых глаз, перевернулся на правый бок и задумался. В тепле, в тишине вчерашний день казался далеким прошлым, и все же растущее чувство тревоги, еще похожее на невнятный шум, беспокоило; Сережка пробовал убедить себя, что случившееся — обычное приключение компании Чапа, которых на его памяти было достаточно. Но сейчас чувство ненависти было слабее страха, пока необъяснимого, и Сережка чувствовал, что именно в этот момент, начисто выпавший из памяти, произошли события, чем-то угрожающие ему.

«А что я тому парню сделал, а он меня вон как звезданул!» — Сережка потрогал распухшую бровь; сильно надавил на нее пальцем, чтобы почувствовать ноющую боль и ему стало жаль себя. «Я бы попросил закурить и отошел. Я ни при чем!.. Но чего же тогда испугался Чап?.. Наверное, они того, в лисьей шапке, избили, и крепко! Он теперь заявит. Ну и пусть! Я тут ни при чем!..» Чем больше Сережка доказывал себе свою невиновность, тем грустнее становилось ему; не подняло настроения даже то, что его причастность к большой драке еще больше укрепила бы авторитет среди мальчишек. «Наверное, на комсомольском собрании будут обсуждать!» — Сережка вздрогнул от столь неожиданной, недавно совершенно фантастической, а сейчас уже естественной мысли и по инерции представил, как это будет проходить. Останутся все. И комсоргу не придется, как часовому, торчать в дверях, чтобы кто-нибудь не улизнул.

«Чего они будут говорить обо мне?.. Сейчас учусь без троек. Уроки не прогуливаю. Тут не подкопаешься. Полкласса и по поведению, и по оценкам хуже меня!.. Правда, все знают, что хожу с Чапом. Теперь скажут, что доходился или докатился! Больше им и сказать-то нечего…» По всем статьям Сережка отделывался легким испугом и почти сухим выходил из воды. «Надя! — словно вскрик, в памяти всплыли ее чуть-чуть раскосые, постоянно чему-то удивляющиеся глаза, окруженные бахромой желтоватых ресниц. — Как ей все объяснить?..» Сережка посмотрел на сероватый потолок и безо всякой связи со своими настроениями подумал, что мать собиралась в это воскресенье обклеить комнату.

Приглушенно задребезжал звонок. Сережка подумал, что ошиблись квартирой, и лишь немного приподнялся на локтях, но тут же мелькнуло: «Милиция!» Он много раз видел такое в кино. «А почему ко мне?.. У всех уже были… Так рано?.. Значит, там что-то произошло?..»

Звонок задребезжал коротко и требовательно.

«А может, им свидетель нужен? Чего я боюсь-то? Чего?..» Сережка вылез из-под теплого одеяла и сразу замерз; плохо повинуясь, рука нащупала рычажок запора, и, всегда послушный, он почему-то не двигался с места, а звонок все дребезжал; через дверь просачивался легкий шорох, доносилось глухое притопывание. Казалось, там, на лестничной площадке, собралось множество людей, приплясывающих от нетерпения.

Наконец в запоре что-то щелкнуло — дверь открылась. На пороге стоял Чап; за его спиной, шаркая о стену пузатой клеенчатой сумкой, тяжело отдуваясь, поднималась по лестнице соседка тетя Даша, грузная, страдающая одышкой.

— Дрыхнешь?.. Один?… — Чап хотел было спросить о чем-то еще, но шаги на лестнице ожидающе затихли.

— Ну и народ! — Чап посмотрел вверх по лестнице — тетя Даша поспешно зашлепала по ступенькам.

— Гвоздик, ты чего?.. своих не узнаешь? — Чап, потеснив ошеломленного Сережку, вошел в узкий коридорчик и шепотом спросил: — Ты один?

Сережка, даже в мыслях не допускавший, что всемогущий Чап, покровительство которого оспаривали многие мальчишки, так вот, запросто придет к нему, растерянно посмотрел на него.

— Ты один? — повторил Чап.

Сережка утвердительно кивнул; он не знал, как себя вести, путался в догадках, что может означать этот визит: «Избили того… Я — свидетель!.. Вот оно!..» — Сережка исподволь посмотрел на Чапа; здесь, в полумраке коридорчика, не бросались в глаза его фирменные джинсы; замшевая курточка, поглощавшая скудный свет, казалась черной, и лишь лицо как-то выдавалось вперед, оно было уставшим.

— Проходи. — Чап, словно был у себя дома, за плечи ввел Сережку в комнату; небрежно опустился на стул, достал сигареты, осмотрев тесную квартиру, похрустел пачкой, покрытой целлофаном, и не решился закурить.

— Чего вчера было, помнишь?

— Ну, драка вроде была, — пренебрежительно поджал губы Сережка и подумал: «Хочет выведать, что я знаю… Как бить тех, кто послабее, или скопом на одного — все вы здоровы! А как расхлебывать, сразу овечками становитесь…» Он уже ненавидел Чапа, гордился этим, и решил неопределенными ответами «ну, вроде» помучить его, и был уверен, что переиграет Чапа.

— Драка, говоришь?.. — Чап, сдерживая шумный вздох, напрягся всем телом, упер руки в колени и посмотрел на ботинки; снег на них подтаял и каплями стекал на пол.