— Только и всего? — разочарованно протянул Чап.

— У меня, чуваки, прокола не будет!.. Цыц, дети, отверните свои локаторы. Идет разговор до шестнадцати лет! — прикрикнул Николай больше на Генку, от любопытства подавшегося вперед.

Едва сгустились сумерки, компания перебралась под арку между домами. Комиссар, судя по его упоению и запалу, любил, но не умел рассказывать анекдоты; он выкладывал их, тяжеловато ворочая языком, словно перекатывал во рту камешки.

Чап посмеивался больше над неуклюжим старанием рассказчика и слегка подначивал, заговорщицки подмигивая Сережке; в отличие от Генки и Николая, он понимал игру Чапа, и ему льстило, что тот выделял именно его.

— Эй, чува, где ты такой утюг отхватила? — крутнувшись словно на шарнирах, неожиданно выкрикнул Данилин.

Сторожко, опасаясь, как бы не упасть, выпуклый обледеневший тротуар переходила Лида Скобелева. Сережка отвернулся, смущенно пряча лицо в воротник демисезонного пальто. Лида училась в параллельном восьмом «а»; одна нога у нее была короче, и Лида носила особую обувь на толстой подошве.

— Мадам, вы случайно не из семейства роботов? — с нагловатой галантностью спросил Комиссар.

— Дурак! — зардевшись от возмущения, беспомощно огрызнулась Лида.

— Ну кто тебе сказал, а кто тебе сказал, что тебя я не люблю! — дурачась, пропел Чап.

Данилин, Комиссар и Генка рассмеялись.

— Ты чего не ржешь? — Николай слегка толкнул Сережку плечом.

— Холодно, — делая вид, что отшутился, уклончиво ответил тот.

— Чуваки, может, он не умеет? Давайте научим. Держите за руки, я под мышками пощекочу!

Ладони Комиссара опустились на щуплые Сережкины плечи; развернули его спиной к Данилину; Сережка уже внутренне содрогнулся от грозящего унижения и, лихорадочно соображая, как бы выкрутиться, невольно встретился глазами с Комиссаром; по-рыбьи выпуклые, они смотрели с подкупающим добродушием; оттопыренные уши Комиссара были похожи на ручки чайника.

— Кончай, — Чап остановил Данилина, уже с готовностью потянувшегося к Сережке. — Гвоздик — тонкая душа. Ему ваши медвежьи забавы не по нутру! — сказал он так, что было непонятно: то ли это насмешка, то ли — упрек.

— Не тонкая, а еще сопливая, — стараясь попасть в тон Чапу и, как всегда, промахиваясь, сострил Николай.

— К тому же Гвоздик прав. Холодно. — Чап зябко потер руки, ожесточенно ударил по струнам гитары и, зажав их, заглушил пронзительный аккорд. — Обещали сегодня джинсы приволочь… вранглеровские, — словно бы нехотя вспомнил он.

Сережка понял, что Чап весь вечер просидел с самым глубокомысленным видом в ожидании джинсов; ему была непонятна страсть к модным тряпкам; он принимал ее лишь в сочетании: душа, тело и одежда, но был бы не прочь для авторитета надеть джинсы, а еще лучше джинсовый костюм с этикеткой «Wrangler», но знал, что его матери такое не по карману.

— Джинсы! Джинсы! Все прямо помешались на них! — словно читая Сережкины мысли, Николай Данилин досадливо сплюнул. — Я всю жизнь хожу в отечественных штанах и пока жив. Да у тебя, Чап, и эти — клевые, — Данилин наклонился и бесцеремонно пощупал жестковатую материю. — Ты сам говорил, «Леимс», что ли…

— «Левис», — снисходительно поправил Чап.

— Аристократические. За ними гоняются. Двести рябчиков! — со знанием дела заметил Комиссар.

— Знаю. Но что-то захотелось другие… — скучливо вздохнул Чап.

— Все эти штатовские штаны — фуфло! У меня бабка в деревне такую клевую материю из льна ткала… У нее дом из двух половин. Одну занимал такой станок… — По улыбкам на лицах приятелей Николай понял: не верят, и запальчиво добавил: — Она деду такие рубашки из этой материи шила, что тот по десять лет носил. Я кусок этой материи сам видел. Тонкая. Жесткая. Ее бы покрасить с умом, сносу бы не было!

— Чего же ты теряешься? Вези станок, откроем подпольную фирму.

Данилин был настолько во власти нахлынувших впечатлений детства, что не заметил откровенной насмешки Чапа и негромко (таким его Сережка видел впервые) продолжил:

— Она этот станок берегла. Она своему отцу наткала холстины на похороны, потом — мужу, деду моему, значит, а потом — себе… Умерла. Я с двоюродными братанами весь станок раскрутил. Там такие сеточки из тонких лучинок были… бердами называются. Мы из них разные домики строили. А станину мой дядя вытащил во двор и качели нам устроил…

— Анжела, не нагоняй тоску! Итак, по справедливому замечанию нашего Гвоздика, холодно. — Чап достал кошелек из желтой кожи. — В самый раз податься за чернилом.

— Чуваки, как хотите, но я чернило не пью. Здоровье дороже денег. Мне лучше — чистенькой! — Комиссар, покопавшись во внутреннем кармане кожаного пальто, вытащил смятую трешку.

— Я нынче не башляю, — стараясь, чтобы это прозвучало независимо, резковато сказал Николай.

Чап сунул пятерку в бумажник и двумя пальцами небрежно извлек десятку.

— Два растворителя и две — краски… на ваш вкус, чуваки! — Он весело подмигнул Сережке с Генкой. — Берите руки в ноги или ноги в руки, как вам будет удобно.

— Закусон брать? Сырки, что ли? — зная все наперед, по инерции спросил Генка и спрятал деньги в перчатку, чтобы не потерять.

— Спичек возьмите! У меня спички кончились! — вдогонку крикнул Чап.

Розово полыхал неоновыми окнами огромный гастроном; словно в аквариуме, в нем плавали мимо сверкающих белизной прилавков многочисленные покупатели; их лица, красноватые, зеленоватые, голубоватые от разноцветных ламп, подсвечивающих витрины, казались чрезмерно строгими, погруженными в какие-то таинственные заботы. Гена и Сережка прошли мимо гастронома. Они спешили в маленький продуктовый, стоявший на отшибе. Здесь им всегда давали и вино, и водку, и сигареты. Возле этого магазинчика с раннего утра «гужевались» алкаши; безобразно опухшие, одутловатые, они, казалось, дышали пороком; их рыскающие глаза цеплялись за прохожих.

Сережка заходил в этот магазинчик, набрав побольше воздуха в грудь; в винном отделе уже без стеснения на него с Генкой накидывались алкаши; обдавая тошнотворным перегаром, с белой пеной слюны, запекшейся на губах, они почти требовали:

— Дай двадцать копеек!.. Ну, десять!.. Дай пять!..

Сережка ненавидел этот магазинчик; он испытывал почти физическое отвращение к пьяницам. Сережка знал от матери и от соседей, что его отец «под пьяную лавочку» погиб в автомобильной аварии, и потому все пьющие казались ему людьми обреченными. Сережке был противен и Николай Данилин с его плоскими шуточками, и все же он терпел его и через силу заставлял себя выпивать несколько глотков красного вина, поскольку хотел быть  с в о и м  в компании Чапа, особые привилегии которой невольно распространялись и на него.

Сережка, самый маленький в классе, помимо Гвоздика имел еще одну презрительную кличку — Хиляк; каждый почти, кому вздумается, мог сорвать на нем зло, дать ему пинок или просто подзатыльник. Класса до четвертого, поплакав в уголке, он смирялся с положением слабого, хотя в душе его, по-детски легко ранимой, эти унизительные уступки еще долго кровоточили, терзая и муча. Из жажды самоутверждения, иногда доводившей до исступления, Сережка налегал на учебу, которая давалась ему легко, и быстро выходил в «хорошисты», и тот же Лешка Басов, не раз доводивший его до слез, да и другие мальчишки просили списать домашнее задание; отвечая у доски, смотрели на него заискивающе; он сидел на первой парте, и судьба многих лодырей была в его руках.

Повзрослев, Басов стал требовать, чтобы Сережка подсказывал и на контрольных вместе со своими решал чужие варианты; это стало не дружеской услугой, а обязанностью. Видя свою полнейшую беспомощность перед рослыми однокашниками, Сережка, чтобы как-то досадить им, запускал учебу и, к ужасу матери, скатывался в «хвостисты». Ценой таких потерь и унижений он завоевывал шаткое право подсказывать с самым сосредоточенным видом какую-нибудь ерунду, за что опять же получал подзатыльники; раньше он жаловался классной руководительнице, но ее попытки что-то изменить вызывали лишь более обостренное внимание, да и стыдно было жаловаться, если у тебя выбили из рук портфель или, дурачась, стукнули по голове книжкой.