— Не надо, мама! — умоляюще посмотрел на нее Виктор. — Я знаю, что мельчаю, тупею, наверное… То пытаюсь вырваться из этой суеты, то тону в ней. Но страх заставляет опять выкарабкиваться наружу…

— Витя, что ты, Витя! У тебя просто скверное настроение, — мать поспешно потянулась к голове, словно собиралась поправить съехавшую набок прическу; в эту минуту ей хотелось, чтобы сын, как прежде, доверчиво прижался к ней и замер, а она бы развеяла все его обиды, — так часто бывало в детстве; потом они садились за стол и вместе мечтали: куда поедут летом?.. Прикинув, что на юг денег не хватит, они, хотя им давно уже надоела деревенька со странным, многообещающим названием Большая Еловая, хотя в округе на пять километров ни одной ели не росло, весело говорили: «Поедем к родне». В Большой Еловой жил двоюродный брат матери.

Находясь в плену нахлынувших воспоминаний, Виктор порывисто повернулся к матери и тут же понял, что если даст волю чувствам, то уж не остановится, расскажет обо всем и этим окончательно расстроит ее, и без того измотанную болезнью.

— Ты, Витя, не жалей меня, — словно читая его мысли, тихо попросила его мать, — мне жить недолго осталось. Я много лет работаю в больнице. Последний анализ взяла у себя две недели назад. Даже не стала показывать врачу. Зачем заставлять людей говорить неправду из сострадания… Ты счастлив, Витя?

— У меня все хорошо. Есть, правда, некоторые неприятности, но у кого их нет. Все перемелется! — искренне веря в то, что говорил, ободряюще улыбнулся Виктор; в какое-то мгновение он понял, что все его беды — ничто по сравнению с бедой матери, и что сейчас она, да и всю жизнь, несмотря на свой мягкий характер, ведет себя более мужественно, более сдержанно, чем он.

— Ты, Витя, сам знаешь, что у меня в жизни единственная радость — твой успех и твое благополучие. Конечно, вам с Лидой сейчас туговато приходится. Вы молодые, хочется погулять, а тут ребенок. И я, старая перечница, ничем помочь не могу. Но в жизни есть много и других радостей. Мы их просто не замечаем. Нам всегда хочется чего-то другого… Извини, что я говорю с тобой поучительно. — Мать привстала и робко погладила его руку. — Мной руководит желание твоего счастья. Мне иногда хочется поговорить с Лидой о тебе. Хочется рассказать ей, как мы с тобой жили, как непросто нам все давалось. И она, я уверена, многое бы в тебе поняла и увидела по-другому. Но я, честно говоря, опасаюсь говорить с Лидой о тебе. Мне кажется, она может истолковать это как вмешательство в вашу жизнь. А я не хочу, чтобы между вами пала тень недоверия.

— Спасибо, мама, у нас и так все нормально, — зная, что мать уже не верит в его благополучие, сказал Виктор и отвел глаза.

— В последнее время только и слышишь: «живу нормально», «дела идут нормально». Не хорошо, не плохо, а нормально, — мать с грустью посмотрела на Виктора, — у людей появилась какая-то подозрительная уверенность в том, что они открыли секрет «золотой середины»… Витя, я тебя прошу, сегодня же поговори с Лидой. Ей необходимо поехать со мной.

— Мама, может…

— Нет, Витя, есть вещи непоправимые, — мать еле заметно качнула головой, — квартиру у нас могут отвоевать. Или ты собираешься жить здесь?

— Нет! Ни в коем случае! — уже коря себя за горячность, с какой он выкрикнул «нет!», Виктор виновато посмотрел на мать и по ее усталым, глубоко запавшим глазам понял: она получила новое подтверждение его личной неустроенности.

С того дня прошло больше года. Мать умерла через три месяца после приезда. Виктор прямо с урока убежал на автобус и только к вечеру попал домой. Гроб был обит зеленым плюшем. Лида ходила по комнате тихая, в черном платье, и Виктора удивило: откуда оно у нее?

Он сел к окну и, повторяя про себя: «Вот и все, вот и все…», как-то бесцельно стал рассматривать двор, каждый уголок которого был ему знаком.

Там, где сейчас стоял бордовый гараж инвалида Михалыча, раньше возвышалась поленница; дрова обычно привозили в октябре, после первых заморозков; жильцы тут же раскладывали бревна на кучки или, как говорил Михалыч, на кубы, и каждый пилил свою долю.

Виктор выходил во двор с матерью и, потея, сопя носом, таскал за ручку с каждой минутой тяжелевшую пилу, с завистью посматривал на мальчишек, палками гонявших баночку из-под гуталина, заменявшую шайбу.

Но зато какой великой гордостью наполнялось его сердце, когда в ответ на «бог в помочь!» мать говорила «Спасибо. Вот, мужичок у меня подрос. Вдвоем все легче». И тот же колченогий Михалыч, не раз взашей гонявший его со двора, одобрительно скрипел: «Баба без мужика пропадет — закон природы, — глаза Михалыча увлажнялись, — эх, мать твою, куплю бензопилу и буду дрова на весь двор пилить. Эх, мать твою, только деньгами разживусь!..»

Михалыч от вдохновения розовел лицом, и Виктору верилось, что к следующей осени тот непременно купит бензопилу, но время шло, а Михалыч исправно пропивал пенсию и вечерами пел в своей комнатке протяжные партизанские песни. Шесть лет назад ему бесплатно выдали «Запорожец» с ручным управлением, как инвалиду войны, и теперь Михалыч с утра направлялся на автовокзал и развозил пассажиров, а потом уже не пел, а только матерился и орал на мальчишек: «Не подходь к машине, казенная!..»

— Витя, в магазин за хлебом сходи.

— Что? — Виктор непонимающе посмотрел на жену.

— В магазин за хлебом сходи. Придут ее сослуживцы. Боюсь, хлеба у нас не хватит, — тихо пояснила Лида.

— Я сейчас, — Виктор на цыпочках, словно боялся нарушить покой матери, прошел к двери.

— Деньги возьми и сетку! — уже на лестнице догнала его жена.

Похороны прошли тихо. Из лаборатории, в которой работала мать, пришли четыре женщины, собрались жильцы, какие-то дальние родственники; не было только соседей. Они в тот день даже на кухне не появлялись; похоже было, что куда-то ушли.

Через три дня Виктор направился в милицию оформлять свою прописку, но ему отказали; оказалось, что соседи подали в суд. В длинном заявлении на нескольких страницах они с завидной дотошностью описали почти всю его жизнь. По их словам получалось, что женился он по необходимости, поскольку Лида была беременна, что после института поехал в деревню «за длинным рублем», потому он, Виктор, «глубоко аморальный тип», который постоянно нарушает законы нашего общества. Соседи не стеснялись ни громких слов, ни откровенной лжи; по стилю Виктор чувствовал, что многие абзацы в заявлении списаны с газетных передовиц, но это его не удивляло; после смерти матери он впал в состояние глубокой подавленности; ему казалось, что впервые в жизни столкнулся с подлинным человеческим несчастьем; автоматически, без тени раздражения он все же нашел в заявлении соседей проблески правды; — не забеременей Лида, вряд ли бы он на ней женился; тогда Виктор легко примирил себя с этим, подумав: «В случае чего, дело это вполне поправимое». Он не горел желанием ехать после института в деревню, но нужны были деньги и отдельный угол. «Все эти несоответствия временны», — говорил он себе.

После смерти матери ему щемяще захотелось побыть одному и как-то определить, а что же в его жизни не временное? «Потом, потом… Боль отойдет, тогда…» — монотонно вышагивая по комнате, успокаивал он себя.

Во всеоружии к суду готовилась только Лида. Она сходила в пединститут и взяла на Виктора характеристику, написала в деревню директору школы. Тот через неделю прислал пространное письмо, заверенное гербовой печатью.

На отдельном листке бумаги директор размашисто приписал: