— Она и не знает. Не сказал я.

— Может быть, уговорим все-таки отца — отдаст обратно?

— Зачем? И так не пропаду. Скажи лучше, когда в следующий раз увидимся?

— По пятницам отец каждый раз уезжает…

Оба взглянули друг другу в глаза и покраснели.

Девушка опустила голову и улыбнулась. Хасан в смущении потянулся за сигаретами.

— Не будь тебя здесь, не остался бы и дня в Караахметли, — тихо сказал он.

— Не уезжай!

— Пусть хоть убивают — не уеду, пока ты здесь.

Оба примолкли. Тихо вокруг, только деревья шелестят под налетевшим порывом ветра.

— Ну, я пойду, — встала Алие. — А то мать забеспокоится.

Хасан тоже поднялся. Вдруг Алие испуганно прильнула к нему. За дверью снова послышались ребячьи голоса. Должно быть, те двое мальчишек возвращались. За щавелем, что ли, ходили? Кто-то из них подошел к самой двери и сел на порог.

— Ты дождешься, что я все расскажу, — прозвучал гнусавый голос.

Хасан и Алие затаили дыхание. Девушка изо всей силы стискивала руку Хасана, но, слава богу, скоро ребятишки ушли. Голоса их постепенно затихали. Алие облегченно вздохнула.

— Ох, перепугалась!

Хасан отвалил от двери камень, дверь распахнулась. В серый сумрак сторожки щедро хлынули солнечные лучи.

После обеда Хасан вывел из хлева волов, взял сабан и, мурлыча песенку, отправился в поле. Давно не было у него легко на душе. Словно в прежние времена, по пути завернул к Сердеру Осману. Тот только-только поднялся, собирался завтракать. Хасану обрадовался:

— Присаживайся, набьем животы, порадуем своих будущих тещ.

— Да я уж поел.

— Садись, садись! Со второго куска не лопнешь.

На скатерти, расстеленной на полу, стояла тархана[33], дымился плов из булгура[34]. Дома Хасан поел только немного тарханы. Мать совсем слаба стала, даже стряпать ей трудно. У Сердера Османа мать еще в силе. И еду подает и разговаривать успевает.

— Где ты все пропадаешь, мой Хасан? Я уж и спрашивать у Османа перестала. Наплевал на старых друзей, а?

— Что вы, тетушка! Просто не по себе как-то было.

— С твоей матерью недавно разговаривала. Душа у нее за тебя изболелась. А ведь она уже в годах. Ты уж ее не огорчай!

— Нет, тетушка, зачем же?

— А про поле-то ты не сказал ей…

— Разве она знает?

— А как же! Все знает, только виду не подает.

Вот оно что! Хасан в растерянности даже ложку опустил.

— Матушка моя бедная, втихомолку мучилась.

— Материнское сердце всегда за дите печалится, — вздохнула женщина.

Покончив с едой, Осман стряхнул крошки с рук на скатерть.

— Дурная примета, — неодобрительно сказала мать, — бедно жить будем.

— Ничего! — засмеялся он. — Мы и так не богачи.

Выехали в поле. Волы тяжело ступали по мягкой земле. Сердер Осман предложил Хасану обойти новый участок — он хорошо знал его.

— Это земля особая, — объяснял он. — Тут нужно глубоко пахать. Вспашешь мелко — не взойдет зерно! Будешь потом ладони лизать.

Шаг за шагом обошли все поле.

— Больно велико, — засомневался Хасан. — Справлюсь ли?

— Эх, ты! Другого такого в Караахметли не найдешь! Сейчас помучаешься — после молотьбы веселиться будешь.

— Помоги аллах!

Присели покурить на краю зеленого луга, где паслись коровы.

— Что ж, — сказал, наконец, Хасан, — начнем, помолившись аллаху?

— Желаю удачи.

— Уходишь?

— Надо идти. Дела.

Сердер Осман ушел, Хасан принялся пахать. Напевая песню, прокладывал одну борозду за другой, веселый, бодрый, — совсем тот Хасан, каким все его знали раньше.

Крестьяне с других полей посматривали на него и тоже радостно усмехались.

Солнце жгло все сильнее. К обеду пахарь притомился. Присел на краю поля под деревом, заглянул в бадью — еще немножко осталось воды: во время работы он время от времени плескал себе на грудь пригоршню-другую. Достав из узелка сладкую лепешку, сложил пополам, откусил добрый кусок. Хороша лепешка!

Он здорово проголодался. Быстро покончил с лепешкой, запил водой.

На четвертый день поле было уже наполовину вспахано. Хасан остановился перевести дух. Кто-то шел к нему по пашне. Сердер Осман, наверно. Хасан всмотрелся повнимательнее…

К нему приближался Мастан. «О господи! Уж не Алие ли что сказала?» Мастан подошел, остановился. Лицо вспотевшее, красное, но спокойное — не поймешь, с чем пришел.

— Селямюналейкюм!

— Алейкюмселям!

Мастан, кряхтя, уселся в тени под деревом. Похлопал ладонью по земле, приглашая:

— И ты садись!

— Благодарствую.

— Пришел с тобой поговорить.

— О чем?

— Не перебивай меня. Сначала слушай!

— Слушаю.

— Даю тебе тысячу, если уедешь отсюда.

— Я никуда не собираюсь ехать. И денег мне твоих не надо.

— По-хорошему говорю. Потом пожалеешь. Подумай как следует. Я свое слово сдержу. Если уедешь, хоть сейчас выкладываю тысячу — новенькую, хрустящую.

— Я тебе не мешаю. Или тебе стало тесно в деревне?

— Я все сказал. Уедешь — получишь тысячу. А то ведь и босиком могу отправить куда следует.

— А что ты мне сделаешь, если не уеду?

— Аллах знает, что сделаю.

— Ты меня не запугивай. Не боюсь я ни тебя, ни всех твоих хаджи-живодеров с пистолетами.

— Я свои руки кровью марать не стану. — Мастан прищурился. — А обделаю все так, что никто не подкопается.

— Попробуй. Посмотрим, что ты сумеешь. Люди белую овцу от черной всегда отличат.

— Со мной лучше не шутить. Я из рода Мастанов.

— Никто и не шутит.

— Пусть позор падет на мою голову, если я не смогу вышвырнуть из деревни такого голодранца, как ты! — Мастан смолк, чтобы проверить впечатление от своих слов. — Давай кончим по-хорошему. Уезжай куда-нибудь, купи землю. Кто в Кайране выжил, тот нигде не пропадет.

— Здесь мои деды жили. Кому тут не нравится, тот пусть и уезжает.

— Не накликай беды на свою голову. Не шути с Мастаном-оглу!

— В нашей стране законы есть. Никто никого не имеет права сгонять с земли.

— Не прикидывайся несмышленышем.

— Может, я раньше и хотел куда-нибудь податься, да только после такого разговора и шагу не сделаю, даже в город перестану ездить. Понял?

— Чума на твою голову! Ну что ж! Мое дело предупредить. Кто сам упал, тому винить некого.

— За меня не беспокойся, хозяин. Пусть уезжают, кому надо, — скатертью дорога! С давулом и зурной проводим.

Мастан уселся поудобнее, закурил, протянул и Хасану сигарету. Тот не шелохнулся.

— Послушай, Хасан мой, лев мой. Не сладить тебе со мною. Не то что ты один — все кайранцы вместе меня не одолеют.

— Не знаю, как другие, а я тебя не боюсь.

— Да постой ты! — Мастан раздраженно замахал руками. — Не перебивай меня. Я Мастан-оглу, понимаешь ты это?

— Понимаю.

— Куда я ни постучусь, везде мне почет, уважение. А до твоей болтовни никому дела нет. Отчего это, как думаешь?

— У тебя деньги.

— Конечно. Дам тебе один пинок в зад — так и покатишься отсюда… Скажу каймакаму, скажу в жандармерии. Да тебя за ноги выволокут отсюда. А надо будет — и губернатору скажу. Ты что думал…

— Все они твои свояки, что ли?

— Тогда увидишь.

— А вдруг да найдется на мое счастье кто-нибудь честный, который не станет рабом твоих денег?

— Решай сам. — Мастан сжал кулаки. — Потом поздно будет.

— Не запугивай меня, это ни к чему. Один грозился, да сам в ложке утонул. Посмотрим, что мне сделает Мастан-оглу.

— По-хорошему говорю!

Опершись на ладони, Мастан поднялся, отряхнул руки от пыли. В глазах его таилась злобная усмешка.

— Ну, прощай. Будь здоров!

Хасан молча, закусив губу, направился к волам. За спиной у него раздался дробный топот. Мастан с места пустил коня галопом.

— Подлец, — бормотал Хасан, слизывая с губы кровь. — Будь ты проклят, пес кровожадный!