— Что вы, тетушка! Просто не по себе как-то было.

— С твоей матерью недавно разговаривала. Душа у нее за тебя изболелась. А ведь она уже в годах. Ты уж ее не огорчай!

— Нет, тетушка, зачем же?

— А про поле-то ты не сказал ей…

— Разве она знает?

— А как же! Все знает, только виду не подает.

Вот оно что! Хасан в растерянности даже ложку опустил.

— Матушка моя бедная, втихомолку мучилась.

— Материнское сердце всегда за дите печалится, — вздохнула женщина.

Покончив с едой, Осман стряхнул крошки с рук на скатерть.

— Дурная примета, — неодобрительно сказала мать, — бедно жить будем.

— Ничего! — засмеялся он. — Мы и так не богачи.

Выехали в поле. Волы тяжело ступали по мягкой земле. Сердер Осман предложил Хасану обойти новый участок — он хорошо знал его.

— Это земля особая, — объяснял он. — Тут нужно глубоко пахать. Вспашешь мелко — не взойдет зерно! Будешь потом ладони лизать.

Шаг за шагом обошли все поле.

— Больно велико, — засомневался Хасан. — Справлюсь ли?

— Эх, ты! Другого такого в Караахметли не найдешь! Сейчас помучаешься — после молотьбы веселиться будешь.

— Помоги аллах!

Присели покурить на краю зеленого луга, где паслись коровы.

— Что ж, — сказал, наконец, Хасан, — начнем, помолившись аллаху?

— Желаю удачи.

— Уходишь?

— Надо идти. Дела.

Сердер Осман ушел, Хасан принялся пахать. Напевая песню, прокладывал одну борозду за другой, веселый, бодрый, — совсем тот Хасан, каким все его знали раньше.

Крестьяне с других полей посматривали на него и тоже радостно усмехались.

Солнце жгло все сильнее. К обеду пахарь притомился. Присел на краю поля под деревом, заглянул в бадью — еще немножко осталось воды: во время работы он время от времени плескал себе на грудь пригоршню-другую. Достав из узелка сладкую лепешку, сложил пополам, откусил добрый кусок. Хороша лепешка!

Он здорово проголодался. Быстро покончил с лепешкой, запил водой.

На четвертый день поле было уже наполовину вспахано. Хасан остановился перевести дух. Кто-то шел к нему по пашне. Сердер Осман, наверно. Хасан всмотрелся повнимательнее…

К нему приближался Мастан. «О господи! Уж не Алие ли что сказала?» Мастан подошел, остановился. Лицо вспотевшее, красное, но спокойное — не поймешь, с чем пришел.

— Селямюналейкюм!

— Алейкюмселям!

Мастан, кряхтя, уселся в тени под деревом. Похлопал ладонью по земле, приглашая:

— И ты садись!

— Благодарствую.

— Пришел с тобой поговорить.

— О чем?

— Не перебивай меня. Сначала слушай!

— Слушаю.

— Даю тебе тысячу, если уедешь отсюда.

— Я никуда не собираюсь ехать. И денег мне твоих не надо.

— По-хорошему говорю. Потом пожалеешь. Подумай как следует. Я свое слово сдержу. Если уедешь, хоть сейчас выкладываю тысячу — новенькую, хрустящую.

— Я тебе не мешаю. Или тебе стало тесно в деревне?

— Я все сказал. Уедешь — получишь тысячу. А то ведь и босиком могу отправить куда следует.

— А что ты мне сделаешь, если не уеду?

— Аллах знает, что сделаю.

— Ты меня не запугивай. Не боюсь я ни тебя, ни всех твоих хаджи-живодеров с пистолетами.

— Я свои руки кровью марать не стану. — Мастан прищурился. — А обделаю все так, что никто не подкопается.

— Попробуй. Посмотрим, что ты сумеешь. Люди белую овцу от черной всегда отличат.

— Со мной лучше не шутить. Я из рода Мастанов.

— Никто и не шутит.

— Пусть позор падет на мою голову, если я не смогу вышвырнуть из деревни такого голодранца, как ты! — Мастан смолк, чтобы проверить впечатление от своих слов. — Давай кончим по-хорошему. Уезжай куда-нибудь, купи землю. Кто в Кайране выжил, тот нигде не пропадет.

— Здесь мои деды жили. Кому тут не нравится, тот пусть и уезжает.

— Не накликай беды на свою голову. Не шути с Мастаном-оглу!

— В нашей стране законы есть. Никто никого не имеет права сгонять с земли.

— Не прикидывайся несмышленышем.

— Может, я раньше и хотел куда-нибудь податься, да только после такого разговора и шагу не сделаю, даже в город перестану ездить. Понял?

— Чума на твою голову! Ну что ж! Мое дело предупредить. Кто сам упал, тому винить некого.

— За меня не беспокойся, хозяин. Пусть уезжают, кому надо, — скатертью дорога! С давулом и зурной проводим.

Мастан уселся поудобнее, закурил, протянул и Хасану сигарету. Тот не шелохнулся.

— Послушай, Хасан мой, лев мой. Не сладить тебе со мною. Не то что ты один — все кайранцы вместе меня не одолеют.

— Не знаю, как другие, а я тебя не боюсь.

— Да постой ты! — Мастан раздраженно замахал руками. — Не перебивай меня. Я Мастан-оглу, понимаешь ты это?

— Понимаю.

— Куда я ни постучусь, везде мне почет, уважение. А до твоей болтовни никому дела нет. Отчего это, как думаешь?

— У тебя деньги.

— Конечно. Дам тебе один пинок в зад — так и покатишься отсюда… Скажу каймакаму, скажу в жандармерии. Да тебя за ноги выволокут отсюда. А надо будет — и губернатору скажу. Ты что думал…

— Все они твои свояки, что ли?

— Тогда увидишь.

— А вдруг да найдется на мое счастье кто-нибудь честный, который не станет рабом твоих денег?

— Решай сам. — Мастан сжал кулаки. — Потом поздно будет.

— Не запугивай меня, это ни к чему. Один грозился, да сам в ложке утонул. Посмотрим, что мне сделает Мастан-оглу.

— По-хорошему говорю!

Опершись на ладони, Мастан поднялся, отряхнул руки от пыли. В глазах его таилась злобная усмешка.

— Ну, прощай. Будь здоров!

Хасан молча, закусив губу, направился к волам. За спиной у него раздался дробный топот. Мастан с места пустил коня галопом.

— Подлец, — бормотал Хасан, слизывая с губы кровь. — Будь ты проклят, пес кровожадный!

Уже третью пятницу встречался Хасан с Алие. Остальные дни недели для обоих были сплошным ожиданием. Встретясь, они усаживались лицом к лицу и болтали, как умели. Иногда замолкали, глядели друг другу в глаза.

Алие готова была так сидеть часами. Но тревожилась за любимого: чувствовала, что вокруг них смыкается кольцо. И ее всюду преследовала тень длинной руки отца. А Хасан ждал, когда зверь выскочит из засады. Мастан никогда не оскаливал клыки, если не хотел укусить. Но где, когда он укусит?

Первую атаку Хасан уже отбил. Теперь начал привязываться к нему батрак Мастана. Слово за слово задирался, в драку лез.

Мрачный ходил Хасан. Ночи напролет не мог сомкнуть глаз. Если бы только знать, откуда беда нагрянет!.. Да, попал палец в навоз — не очистишь его.

Через несколько дней зашел он с утра в кофейню, а там жандармы сидят, чай пьют.

— Поди-ка сюда, Хасан! — поманил его унтер-офицер.

— Пожалуйста!

— Так это ты стену разрушил?

— Уж не меня ли вы имеете в виду?

— Нет — отца твоего!

— Правильно сделал. Хвалю!

Унтер покраснел от ярости.

— Правду отвечай! А то всю рожу разукрашу. Я с тобой церемониться не буду.

— За сколько?

— Что «за сколько»? — не понял унтер.

— За сколько нанялся меня разукрашивать?

Унтер весь затрясся. Никогда еще он не слыхал ничего подобного.

— Я тебе покажу, как оскорблять человека, состоящего на государственной службе!

Хасан наклонился к нему и тихо сказал сквозь зубы:

— Вас на вашу должность для поддержания порядка назначили!

— Что ты сказал, что сказал? — ухватился за эти слова унтер, словно усмотрел в них тайное значение. — Я тебя в тюрьму отправлю! Сгною!..

— Нашел чем пугать. — Хасан смотрел ему прямо в глаза. — Отправляй, коли право имеешь!

В кофейне воцарилась мертвая тишина. Унтер выхватил наручники.

— И арестую! Имею право! И не только за оскорбления…

Крестьяне поразевали рты.

— Так я и думал… — протянул Мустафа.

— Где бумага на арест? — закричал староста. — Это государственное дело! Где бумага?