У женщины, которая шла впереди Сердера Османа, вдруг подкосились ноги, и она упала. При вспышке молнии мелькнула ее растрепанная голова, которую она второпях забыла накрыть платком.

Молнии сверкали все чаще. Одна из них ударила в гору Карынджалы, где-то совсем рядом. Сердер Осман поспешил к женщине. Она уже встала и снова взвалила на себя мешок.

— Что с тобой, сестра?

— Ничего.

По голосу Сердер Осман узнал ее. Это была жена молодого Чюрюка. Два дня назад она родила.

— Брось мешок!

Женщина пошатывалась, но шагала вперед.

— Брось, говорю! Разве тебе можно?

Женщина продолжала идти, будто не слышала.

— А ну, брось! — заорал Сердер Осман.

— Немного осталось, дойду…

— Дай сюда.

Он потянул мешок к себе.

Сверкнула молния, осветив на мгновение искаженное, с прикушенной губой, лицо молодой женщины.

— Нехорошо тебе, сестра?

— Да нет, ничего… — Голос был нетвердый, дрожащий.

— Не притворяйся, сестра, я же вижу…

Женщина молча оседала на землю. Бросив оба мешка, Сердер Осман подхватил ее на руки. Она слабо отбивалась, но потом все тело ее безвольно обмякло.

— Сестра!

Женщина не шевелилась.

— Сестра!..

Слышалось только ее прерывистое дыхание. Все вокруг были настолько поглощены своим горем, что никто не обращал внимания на Сердера Османа и его ношу. Он скользил и оступался на грязной дороге. Дождь яростно хлестал в лицо. Вот, наконец, и деревня. Дом Чюрюков первый с краю. Дверь открыта. Войдя в дом, юноша бережно опустил свою ношу на пол. Вслед за ним вошел хозяин, Мустафа Чюрюк.

— Безжалостное у тебя сердце! Кто же посылает женщину в поле сразу после родов?!

— Сама ушла… Клянусь аллахом, не послушалась… — растерянно бормотал Мустафа.

За стеной пищал новорожденный.

Дождь утих на другой день к полудню. Кругом грязь, желтые намывы, созданные дождевыми потоками. В печальной деревне царило безмолвие, как на похоронах. Один Мастан радовался втихомолку. Урожай его пострадал больше других — у него ведь и поле самое большое. А ему и горя мало, он с лихвой возместит убытки. Теперь крестьянам не под силу выплатить долги, много новых полей к Мастану отойдет.

Знает Мастан, конечно, что крестьянин живуч, как сама земля, выкрутится как-нибудь и из этой беды. Не умирающая в нем надежда всегда спасает его. Рассердила небо земля-кормилица, обрушился на нее гнев небесный, а крестьянин все не смиряется, бьется за жизнь до конца.

Только прошел дождь, а деревня уже радуется, что он был не затяжной — зерно не попреет, не погниет. Надо только рассыпать его на токах да высушить. Забот хватает, для печали времени нет.

Усталая долина, умытая, освеженная дождем, сразу похорошела. Постороннему она и в красоте своей показалась бы жалка, как молодая дикарка, нацепившая на шею стекляшки, а караахметлийцу любо. Трудно будет после такого дождя «вражьему вихрю» спалить долину своим мертвящим дыханием, запоздает «огненная молотилка».

Опять повез крестьянин свое зерно на ток. Солнышко просушило все в один день.

— Зерно чистехонько! — кричал Сейдали работающему рядом Сердеру Осману.

— Еще немного — и в амбарах у нас было бы чистехонько.

К вечеру люди вывезли хлеб на поля и всю ночь потом перелопачивали его, всю ночь с полей доносились говор, песни, смех.

С первым лучом солнца усталые люди повалились на землю там, где настиг их сон.

Ибрагим Салих размотал повязку на плече. Рана подживала. Удовлетворенно кивнув головой, он уселся среди камней, зажав между коленями немецкую винтовку системы «Маузер», которая осталась у них в доме еще со времен «войны с греками»[90]. Давно уже никто не снимал ее со стены, не прикасался к трем патронам, лежавшим в коробке из-под сигарет. Сегодня впервые за долгие годы хозяйская рука бережно протерла ее.

С вершины горы, где устроился Салих, все вокруг видно как на ладони. И дорогу хорошо видно. Ибрагим Салих все поглядывал на нее, раздвигая кусты. Сейчас дорога пуста, время еще не пришло. А все-таки как бы не прозевать…

По этой дороге Мастан с Хаджи должны были сегодня ехать к источнику Кесен, который считался целебным. Мастан лечился его водой. До источника верховому час езды. Час туда, час обратно, да часа два там — значит, к обеду должны вернуться. С тех пор как они уехали, прошел час. Ждать еще долго.

Ибрагим Салих погладил крепко зажатый между коленями приклад, проверил затвор, навел прицел. Все в порядке. Повеселев, вытащил из кармана коробку с патронами и зарядил винтовку. Она действовала исправно. Надо все проверить заранее, чтобы Хаджи не осталось пути назад. Только бы рука не дрогнула! Только бы не дрогнула рука у самого лучшего стрелка Кесикбеля, который с одного выстрела бил птицу на лету. Ибрагим Салих согнул и разогнул пальцы — рука тверда.

— Ну, пусть только подъедут!..

Он опять осторожно раздвинул ветки. На дороге никого не было. Значит, план действий такой. Как только они покажутся из-за поворота и подъедут к тополям, он спускает курок и посылает в цель свою верную пулю. Не поразит цель первая пуля — есть еще вторая и третья в запасе.

«И Мастана пристрелю — пусть люди вздохнут свободно», — думал он в лихорадочном возбуждении.

Из трех патронов два он предназначил для Хаджи, один — для Мастана. А что в деревне скажут, если он убьет Мастана? Что он промахнулся — целил в Хаджи, а попал в его хозяина? Негоже ему приобретать такую славу. Пятьдесят раз он стрелял из пистолета в пачку «Енидже»[91] с сорока шагов и ни разу не промахнулся.

— Ну и пусть говорят, что хотят, — решил он наконец, — зато крестьян освобожу.

Он был рад, что все решил для себя. А крестьяне… Да после этого он у них станет героем — он, отомстивший за Караахмета.

В сетке ветвей замаячила фигура всадника. Ибрагим Салих вскинул винтовку и притаился. Всадник скрылся за поворотом и вскоре вынырнул опять. Он был похож и на Хаджи и на Мастана. Вот он приблизился к тополям.

«Чужой!» — Ибрагим отложил винтовку.

Над его головой, на самой вершине, сидели два ворона, зорко оглядываясь по сторонам. Вот они взмахнули крыльями, сделали круг и опять опустились на прежнее место. Ибрагим Салих с наслаждением растянулся на сырой и холодной земле. Огромный шмель прожужжал мимо носа. Припекало солнце. Он спрятал голову в тень куста.

…Отец утром испугался.

— Зачем тебе винтовка?

— Стрельба по мишеням будет. В Узерлике — свадьба.

Не поверил старик, однако смолчал. Он никогда не перечил своему «упрямому гяуру», знал — бесполезное дело. Мать тревожить не хотелось… Жена тоже, видно, догадалась… Через пять дней приедет брат из армии.

Ибрагим Салих не заметил, как заснул. Снилось ему, будто лежит он посреди изумрудно-зеленой долины. И куда ни посмотришь — всюду хлеба в человеческий рост. Лежит он, а над головой колосья под ветерком шумят, качаются…

Спит Ибрагим Салих и не знает, что приближается тот самый миг, о котором он думал всю ночь напролет, ворочаясь с боку на бок. Кузнечик уселся на приклад винтовки, а оттуда прыгнул ему на шею. Ибрагим дернулся во сне, открыл глаза, вскочил на ноги… Ни души вокруг… Глянул на небо — солнце в зените. А вдруг уже проехали? Не может быть, он ведь проснулся оттого, что явственно услышал топот копыт. Он различил бы его и в смертном сне, цокот копыт этой рыжей лошади с белой подпалиной возле бабки. Посмотрел на дорогу. Вьется далеко облачко пыли. Сощурил глаза:

— Они!

Еще раз проверил затвор, размял пальцы. Лошади шли рысью. Эх и хорош конь под Хаджи! У поворота всадники остановились. Мастан, привстав на стременах, оглядывал поля. Как бы они с дороги в поле не свернули! Тогда пуля их не достанет. Стоя на коленях, Ибрагим напряженно ждал. Из-под правой ноги выскользнул камень и покатился вниз. Слава аллаху, опять двинулись! Вот скрылись за поворотом, опять показались.