Говорит Джемо, сама слезы одну за другой в воду роняет.

До Чакалгедии за полдень добрались. Глядь — под деревьями палатки белеют. Солдаты веревки натягивают, в землю колышки вбивают. Подошел я к ним, спрашиваю, в чем дело. Ефрейтор говорит:

— Нас командир сюда послал. Велел для кочевников палатки разбить.

— Кто у вас в начальниках, подполковник Фахри?

— Он самый. К завтрашнему дню управимся. Из Карга Дюзю сюда крестьяне переедут.

— Ай, курбан-подполковник!! Ай, арслан!

Сгреб я ефрейтора в охапку, чуть не задушил на радостях.

— А мы уж тут как тут! — говорю. — Невтерпеж нам было до утра тянуть, с вечера заявились.

Показываю ему рукой на весь наш обоз с мулами, овцами, собаками. Обрадовался ефрейтор.

— Добро пожаловать, брат! Нам и на руку, что вы загодя прибыли. С такой подмогой мы к ночи все палатки поставим. Наутро подполковник прибудет — у нас уж все готово.

— Как не пособить? Сам в солдатах служил, палатку разбивать — для меня пустяк.

Помчался я обратно к обозу. Обступил меня народ, смотрят с испугом.

— Что там за юрты?

Ударил я кулачищами себя в грудь и говорю с гордостью:

— Это военные палатки. Подполковник Фахри для нас порадел. Вот какой он человек! Не допустит его душа, чтоб малые ребята под открытым небом спали. Поутру он и сам сюда прибудет, бумаги на эту землю нам привезет.

— Да продлятся его дни! Тыщу лет жизни его матери, коли жива; а коли нету в живых, пусть земля ей будет пухом!

Дядя Вело рот разинул. Смотрит на широкие поля, на пастбища, глазами моргает, обалдел совсем.

— Скажи-ка, — говорит, — весь этот выгон наш будет?

— А чей же, дядя Вело! Ясное дело, наш! Фахри-бей и палатки нам строит.

Закачал он головой:

— Убей меня, не поверю. Земле — конца-края не видать, и никакого тебе аги!

Расхохотался я:

— Вот завтра подполковник Фахри даст тебе в руки бумагу, тогда поверишь.

— Клянусь, не поверю! Пусть хоть сам падишах фирман пришлет! Где это видано, чтоб такое пастбище насовсем ничейным рабам отдавали!

Джано в наш разговор вмешался:

— Послушай, Вело! Еще услышу от тебя: «Ничейные рабы», — тут же челюсть набок сворочу. Понял?

— Молчу, Джано!

Джано ноздри раздул.

— И не скули, не порть нам игру, а то раскаемся, что забрали тебя с собой. Дитя малое и то из рук куска хлеба не выпустит. А нам кряхтеть да молча смотреть, как за нашим добром рука тянется? Как бы не так! Раб ты, до смерти забитый, запуганный, оттого и воли боишься! Человечья жизнь тебе и во сне не снилась, вот ты и трясешься со страху. Ну, да ладно! Свою землю руками пощупаешь — потверже станешь. Земля и сухой росток оживит, труса в джигита оборотит.

Молчит дядя Вело. Джано спохватился.

— Э-э! Да что ж мы стоим! Айда в лощину, солдатам пособить надобно!

Вывели мы весь обоз в лощину. Одни взялись вместе мулов разгружать, тюки таскать, другие палатками занялись. Ребята малые со скотиной на лугу резвятся: скачут, кувыркаются, чехарду затеяли — раздолье им здесь, и только!

Все палатки затемно разбили, на семью по палатке. Женщины тут же взялись стряпать базлама[38]. Староста велел козленка заколоть, солдат угостить. Джемо взялась его на вертеле жарить.

Джано кликнул мужчин — землянки поглядеть, покуда ужин собирается. Пощупали стены — стены добротные, изнутри плетнями подперты. Сами землянки просторные, любой семье места хватит. У Джемшидо уж на что большая семья: мать, сестра увечная, две жены, шестеро детей — и то говорит:

— Не землянки, а крепости! Мое войско и то в любой разместится.

Ужинать уселись в один круг. Смех, шутки так и сыплются. Берет староста голову козленка, Джано подает:

— Что, джигит, зубы твои еще не притупились?

Ходил по деревне слух, будто челюсти у Джано крепче волчьих. Смотрим, и вправду, в один присест схрустал всю голову вместе с костями. Смеху тут поднялось! Развеселился народ. А Джано и говорит:

— Когда молодой был, зубы у меня еще острее были. Коровьи головы, как муку, уминал.

После ужина Джемо вынесла мне зурну, один парень давул в руки взял — пустились все в пляс, так что горы застонали. И солдаты, на нас глядя, разошлись. Двое, что из-под Эрзрума, кричат мне:

— Сыграй-ка нам «Красивый браслет», мы тоже отпляшем.

Сыграл я им. Оттопотали — только гром от каблуков.

Так за шутками, за плясками мы свой первый вечер на новом месте и скоротали. Даже дядя Вело ожил. Я сам слышал, как он бормотал про себя: «Пошли нам, творец, поболе таких дней!»

Поздно ночью усталый народ спать повалил. Джано говорит:

— Надобно двух молодцов с ружьями на дозор выставить. А то захрапим, а Сорик-оглу тут как тут: налетит, скот угонит. Недаром говорят: вода спит, враг не спит.

Ефрейтор хлопнул его по плечу.

— Что ты, брат! Кто рискнет на военный лагерь напасть! Иди спи спокойно!

Не стал Джано спорить с ефрейтором.

— Твоя правда, ефрейтор. После пирушки у меня мозги набекрень.

Ушли солдаты спать, а Джано потихоньку кивнул Джаферо и Рустему, чтоб с ним в дозор собирались. Взяли они ружья, залегли у землянок, до утра караулили. Однако ночь прошла тихо.

Перед сном мне Джемо шепчет:

— Что в первую ночь на новом кочевье загадаешь, то и сбудется.

Поцеловал я ее.

— Приказывай, чего для тебя загадать.

Прижалась она ко мне.

— Кров у нас теперь есть, а детишек все нету. — И накрыла мой рот своими горячими губами.

Как сказал ефрейтор, так и получилось: подполковник Фахри приехал к обеду. С давулом и зурной, с барашком жертвенным отправились мы всей ватагой ему навстречу. Смотрим — скачут к нам, вздымая пыль клубами, пять конников. Ефрейтор руку ко лбу козырьком приложил.

— Командир едет! — говорит.

Джано дал сигнал — давул загрохал, я щеки надул что было силы, на зурне запиликал.

Подъезжает Фахри-бей, с ним два солдата и двое в штатском: секретарь из уездной конторы и чиновник по лесным делам. Подполковник коня осадил, оркестр наш замолк.

— Здравствуйте, свободные крестьяне! — кричит.

Я набрал в рот воздуха и рявкнул, как в армии учили:

— Здравия желаю!

И крестьяне, на меня глядя, дружно гаркнули:

— З-д-рр-авия желаю!

— Зачем вы такую торжественную встречу устроили?

— Ради тебя и помереть не жалко, — говорит Джано.

И с этими словами кинулся ему сапоги целовать. После него и мы все к его пыльному сапогу приложились. Староста подтащил прямо к конским копытам жертвенного барашка. Бисмиллах! Сверкнул в воздухе нож, брызнула кровь в честь именитого гостя. Тут и ефрейтор вышел вперед, докладывает командиру:

— Задание выполнено, происшествий нет.

Прибыли мы все вместе в наш лагерь. Женщины из землянок вышли, в ноги командиру повалились. Он их приветил, детишкам сласти раздал. После собрал нас всех вокруг себя. Стоим мы, руки на животах сложили.

— Свободные крестьяне! — говорит. — Решением правительства Турецкой республики земельные угодья деревни Чакалгедии передаются вам в безвозмездное пользование! Отныне вы имеете право распоряжаться этой землей по своему усмотрению. Среди нас находится секретарь, заместитель каймакама[39] по оформлению документации. Он обещает нам в кратчайшие сроки оформить кадастр и выдать вам купчие. С нами находится и еще один наш уважаемый товарищ. Он заведует отделом использования лесного хозяйства. К нему обращайтесь по поводу древесины для починки ваших домов. Губернское отделение сельскохозяйственного банка выделит вам необходимую ссуду для приобретения инвентаря, семян, муки.

Кончил свою речь командир — принялись все ему здравицы выкликать — ошалели от радости. Вышел вперед Джано, землю перед Фахри-беем поцеловал.

— Уж и не знаю, как тебя благодарить за твою великую милость. Да продлит всевышний твою жизнь, да укрепит твои силы, чтоб ты еще много сирот приветить успел! Ты нас от кровожадного злодея избавил, землю нам пожаловал, людьми нас сделал. До могилы тебя не забудем! Уж не посетуй, командир, есть у нас к тебе, отцу родному, еще одна просьба. Выслушай, уважь в последний раз!