— А как же! — смутился Иван Никанорович. — Разве я против законов? Я не против…

Зубов присел на табурет. Осторожно подбирая слова, он сказал тихо:

— Вот что, Иван Никанорович. Мне не хотелось говорить вам об этом, но все-таки скажу. Некоторые товарищи, очень уважаемые, настаивают на освобождении вас от работы. Слабый, говорят, человек. Да, да… Я поручился за то, что вы будете хорошо работать. Не подводите же меня, поймите, что вы можете принести и мне и себе большой вред… Понимаете, я ведь тут новый человек, могу ошибиться, сделать не то, что надо. Кто же мне должен помогать, как не вы?

Растерянно перелистывая книжку, Прохоров с виноватым видом взглянул на Зубова:

— Люди правду говорят, Василий Кириллович, — морща лоб, сказал он, — какой-то я негромкий человек… дюже смирный, без голоса… И не то что боюсь… нет… Мне как-то совестно доказывать людям, что этого, мол, делать нельзя. Ну, раз скажешь, два, а он одно знает — просит: дозволь, дескать, половить маленько… Дозволишь ему черпаком ласкирей половить, а он, глядишь, накидную сеть приспосабливает…

— Вот видите, — перебил Зубов, — этого делать нельзя. Разрешено ловить удочками и сачками — пусть ловят, а так мы живо всю рыбу разбазарим.

Прохоров закивал головой:

— Правда, Василий Кириллыч, истинная правда.

У него дрогнули губы:

— А должности прошу меня не лишать… Куда же мне тогда податься? И здоровье мое плохое, и года уже немалые…

Иван Никанорович не договорил. В комнату, стукнув дверью, вошла Груня.

Должно быть, услышав слова отца, она остановилась у порога, откинула на плечи белый шарфик и сказала укоризненно:

— Что вы все плачете, батя?

Исподлобья взглянув на поднявшегося с табурета Зубова, Груня поздоровалась издали, подошла к отцу и, пряча ласку, тронула его за рукав:

— Вам давно пора уходить из надзора… Ничего у вас не получается… Нет, правда, — повернулась она к Василию, — вы бы освободили отца, ему уже трудно работать на реке.

— Иван Никанорович только что просил о другом, — возразил Зубов.

Девушка сердито пожала плечом:

— Напрасно просил…

«Искренне говорит или притворяется?» — подумал Зубов, наблюдая за Груней.

— Почему же напрасно? Он давно работает, привык.

— Вот именно: привык. И люди к нему привыкли. Свой человек, говорят, значит, можно ловить рыбу сколько хочешь.

Иван Никанорович удивленно поднял брови:

— Кто ж это так говорит?

— Все говорят…

Теребя конец шарфика, Груня прошлась по комнате и стала перекладывать лежавшие на столике книги.

— Мы, собственно, уже закончили разговор с вашим отцом, — сказал Зубов. — Он останется на прежней работе.

Зубову не хотелось уходить, но, взяв шапку, он простился с Иваном Никаноровичем и подошел к Груне:

— До свиданья.

Ресницы девушки дрогнули:

— До свиданья…

И как Груня ни прятала глаза, Зубов сразу понял, что она просит его остаться. Но теперь, когда он уже собрался, а она ничего не сказала, оставаться было неловко, и он быстро попрощался и ушел.

…В то самое время, когда Василий Зубов беседовал с Прохоровым, в домике старого паромщика Авдея Талалаева собрались станичники: дружок Егора Талалаева продавец сельпо Трифон Сазонов и плотник со шлюза глухонемой Тит Чакушин, здоровенный добродушный детина лет сорока.

Когда гости подвыпили, разговор перекинулся на то, что больше всего волновало собравшихся, — на рыбу. Чистенький, розовый паромщик, сияя седой бородой и гладкой лысиной, посматривал на веселого сына, на продавца Тришку Сазонова, посмеивался и покачивал головой. Глухонемой Тит, сидя в конце стола, глушил стакан за стаканом и мрачно сопел.

— Эхе-хе! — незлобно вздохнул дед Авдей, подталкивая локтем сына. — Гляжу я на тебя, Егорка, и думаю: до чего же молодежь у нас жидкая пошла, уж такая тебе хлипкая, ни до чего не способная молодежь. Мы, бывало, каждую весну, как только лед сойдет, так цельные ночи на реке пропадали. Рыбы до дому приволакивали несчетное число. А потом, конешное дело, продавали рыбку, сапожки хромовые со скрипом себе покупали, сюртуки суконные справляли, девок щиколатом да пряниками задаривали. Весело жили.

Он поднял дрожащей рукой стакан с вином, выпил, вытер уголком скатерти усы и укоризненно поглядел на смуглого, развалившегося на лавке Егора.

— Время было другое, — лениво возразил Егор. — Теперь рыбка стала священной социалистической собственностью и трогать ее запрещается. Удочкой там или леской — пожалуйста, а насчет накидной сети, или же перемета, или крючьев всяких — это забывайте, батя. Не то время.

Рыжий Трифон, позванивая стаканами, протянул задумчиво:

— Оно, конечно, не мешало бы пару центнеров рыбки под шлюзом прихватить. Я уже давно думку имею на баян грошей собрать. А тут одна ночка удачного рыбальства — и считай, что баян у тебя в кармане.

— Пара центнеров — ерунда, — помрачнел Егор, — это детишкам на молочишко. Ежели пачкаться, так уж за стоящее дело…

Он обнял дружка за талию, вывел из-за стола, прижал к висевшим в углу тулупам и заговорил, дыша острым винным перегаром:

— Мне денег до черта надо… Душа у меня не спокойна. Краля одна приглянулась мне, Трифон… Молчаком хожу, никому слова не говорю, а сам сохну по ней, проклятой, ни дома, ни на работе радости не вижу.

— Это какая ж краля? — полюбопытствовал Трифон.

— Грунька Прохорова, досмотрщика нашего дочка, — угрюмо сообщил Егор, — знаешь?

— Как же, знаю, — осклабился Трифон, — не раз видал, как она по озерам шалается…

— Пробовал я раз или два говорить с ней, — продолжал Егор, — и слушать не хочет. А сама живет как горох при дороге: батька никудышний, хата чужая, на собачью конуру похожа… И загвоздилось мне в думку гордость ее прошибить. Были бы у меня деньжата, я бы с ней по-другому поговорил.

— Это ты загнул, Егор, — попробовал урезонить его друг. — Груня твоя — комсомолка, она на такой крючок не клюнет…

— Брось, — отмахнулся Егор, — ни черта ты не понимаешь. А я тебе только одно скажу, Тришка: все равно эта девка моей будет. Я ее не одним, так другим возьму.

Он помолчал, оглянулся на сидевших у стола людей и схватил Трифона за лацкан модного пиджака:

— На завтра готовься, Тришка. Кинем под шлюзом. Тарань здорово идет, и рыбец есть.

— А инспектор?

— Да хрен с ним! Нехай попробует нарваться!

И они шепотом договорились о том, что в ночь под воскресенье выедут рыбалить у лежащих плашмя ферм шлюза. Трифон, как они условились, должен был загодя спрятать в лесу Церковного рынка накидную сеть и черпак, а Егор обещал подогнать к полосатому шлюзному столбу крепкий отцовский каюк и захоронить в кустах пару лучших весел.

— Ты, Егор, поговори на пальцах с Титком, — сказал рыжий, — нехай он в субботу вечером прибегит на Церковный рынок да добрых мешков с собой прихватит. А то мы вдвоем не уволокем рыбу. Без помощи Титка нам не обойтись, он хоть черта утащит.

— Ладно, Триша, поговорю…

От паромщика разошлись еще засветло, и Трифон решил забежать в магазин.

У прилавка он натолкнулся на Зубова. Тот отбирал латунные патроны для охотничьего ружья. Пока продавщица увязывала ему кулек с патронами, Трифон решил поговорить с Зубовым, чтобы узнать, где он будет проводить субботний вечер.

— Ну как, товарищ инспектор, обжились уже у нас? — заходя за прилавок и любезно улыбаясь, спросил Трифон.

— Привыкаю помаленьку, — отозвался Василий.

— Вы ведь, кажется, холостой, — продолжал допытываться продавец, потряхивая пышной шевелюрой, — а чего-то вас среди молодежи не видать…

— Почему? Я бываю в клубе, а больше куда пойдешь? — усмехнулся Василий.

— Клуб, конечно, клубом, да ведь там не разгуляешься. У нас тут молоденькие учительницы есть, можно за ними поухаживать. Было бы желание. А так жить бирюком — это пропасть можно от скуки. Я, к примеру сказать, каждую субботу у знакомых девушек время провожу.

Тихон хитро прищурился и посмотрел на Зубова: