Облюбовали местечко возле большого камня, вдали от редких стаек загорающих. Разделись. И долго складывали одежду, — все делали, как в замедленной съемке, и друг на друга не смотрели, боялись разговоров о только что происшедшем. Их сердца как бы оттаивали от жестокой заморозки, организм не хотел и одним словом, малейшим воспоминанием возвращаться в ад, из которого они чудом выбрались.

Нина Ивановна сладко потянулась, огладила бедра, будто хотела убедиться, все ли у нее на месте. Тряхнула головой:

— Бр–р–р!.. Я все еще как в тумане.

Оглядела Сашу. И тоже машинально, помимо своей воли, искала на ее теле следы насилия и борьбы и, слава Богу, не находила. Саша была свежа и румяна, хороша всем телом, каждой черточкой еще не вполне распустившегося существа.

— Ты в порядке?.. С тобой ничего не сделали?..

— Попробовал бы! У меня зубы крепкие, я бы в клочья разорвала… любого. А этот–то… хмырь болотный.

Саша вспомнила, что не сказала Нине Ивановне главного, что кавалера своего с третьего этажа спустила. Но тут же подумала: нужно ли об этом говорить вообще кому–либо?

Нина продолжала:

— Там на кресле одежда мужская лежала. А он?.. Видно, в ванной был, душ принимал?..

Саша смотрела ей в глаза и видела в них закипавшую тревогу.

— А?.. Что с ним? Где он был?..

— Я его порешила, — выдохнула Саша.

— Как… порешила?

— Стояла у раскрытого окна, а он раздетый подошел ко мне. Пьяненький, едва на ногах держался.

— Ну?.. И ты?..

— Руку ему подала, помогла залезть на подоконник. Он просил гладить его, говорил про какого–то космополита, а я его… за окно. Он и полетел.

— Что же ты раньше не сказала?

— А что?

— Нас искать будут.

— Да будут ли?

— А как же. Человека убили!

— Убили. Так сам же он… полез ко мне.

Помолчали с минуту, смотрели одна другой в глаза. Нина сказала:

— Вряд ли они… искать будут? Представляешь, грязь ка- кая! — девчонка голого за окно выбросила! Тут звону будет! — все газеты мира распишут. Кому такая слава нужна. Да и тех… узбека и цыганку… — их ведь затаскают.

— А как же?..

— Постараются замять дело. Найдут его тело и по–тихому домой переправят или еще куда, но только без шума. Скажут, приступ случился. Я так думаю. Западный мир таков — тут все дела посредством денег решают.

— Он за меня сто тысяч долларов отвалил. Сама слышала. Вот эти денежки и пустят в ход.

Постояли у края воды, подумали. Нина все больше укреплялась в своих предположениях.

— Нет, нет — и думать нечего. Да они о нас никому не скажут. Кто и видел нас — и тому рот заткнут. На это миллионы бросят. Он–то, воздыхатель твой, миллиардер какой–то греческий. С ним тут в отеле или в особняке каком целый штат сотрудников живет: секретари, референты, юристы. Да они золотом всех обсыпят, лишь бы историю замять. Вот только нам с тобой что делать?.. Перво–наперво, Качалину позвоним. Пусть приезжает, и мы расскажем ему…

— Нет! — вскричала Саша. — Не хочу Качалину… ничего говорить. Не хочу, не хочу!.. — топала ногами по воде, хваталась за голову. Нина Ивановна обняла ее, привлекла к себе.

— Ну, ладно, ладно, дурочка. Не скажем мы Сергею, утаим от всех. Только ты не плачь и ничего не бойся. Там, в аду, ты вон каким была молодцом, а теперь расквасилась.

Нина Ивановна утирала платочком слезы Александры, прижимала к груди ее головку, целовала волосы.

— Я ведь жизнью своей тебе обязана. Мы теперь друзья до гроба. А я умею хранить верность в дружбе. Ты на меня во всем можешь положится. Сейчас мы с тобой искупаемся, а потом пойдем вот в тот ближний пансионат, позвоним Качалину.

Кинулись в океан, плавали, дурачились и смеялись как дети. Нервы вдруг получили разрядку, они и холодной воды не слышали; им было хорошо, весело — в одночасье отлетели все страхи.

Потом они одевались, причесывались и пошли звонить Качалину. При первом же сигнале он схватил трубку:

— Где вы находитесь? Что с вами? Вы нас перепугали до смерти!

— Мы заехали на пляж Клондайк. Это совсем недалеко. Приезжайте за нами.

— Клондайк?.. Ага. Вот Шахт говорит, что там есть дощатый причал; «тещин язык» называется. Подходите к его краю и ждите катера. Мы возьмем вас на яхту «Янтарь».

Так назвал Сапфир купленную здесь у какого–то богача яхту — в честь того поселка под Ригой, где он родился и где похоронены его родители. Теперь по завещанию и его похоронили там же, в фамильном склепе Сапфиров.

Не прошло и получаса, как наши путешественницы всходили на трап яхты и их встречал галантный капитан и вся компания друзей.

Яхта взяла курс на северо–запад, на остров Кергелен‑2.

Женщин по правому борту вел Гиви Шахт. Он торопился, забегал вперед, но потом оборачивался и просил идти быстрее.

— Куда вы нас ведете? — обращалась к нему Саша.

— А где вы будете жить? — спрашивал в своей обыкновенной манере Шахт. — Здесь, на борту, или там, на носовой палубе у ног своего отчима? Да?..

Впереди по борту на самом кончике носа возвышалась скульптура человека, обращенного лицом к палубе. А на палубе наглухо принайтованы кресла, столы и столики. По сторонам деревянные лавки. И над всем этим в позе гостеприимного хозяина, расставив широко ноги и жестом руки приглашая гостей к трапезе, стоял искусно вырезанный из эвкалипта Сеня Сапфир. Это был подарок капитана хозяину на день его пятидесятилетия. Сапфир, оглядев скульптуру, будто бы надул пухлые малиновые губы и сказал: «Это ни к чему».

Но никаких распоряжений по поводу своего эвкалиптового двойника не сделал. Так она и осталась стоять тут, скульптура русского олигарха, размерами похожая на памятник Гоголю, недавно установленный в Петербурге, а своей окрыленностью и зарядом вдохновения чем–то напоминавшая Пушкина, стоящего в сквере перед Михайловским дворцом.

— Я хочу жить вместе с Ниной Ивановной.

— Вместе? — остановился Шахт. Но тут же согласился. — Будете вы жить вместе. Я приказал выделить вам каюту хозяи- на — самую большую, из трех помещений.

— Приказали? Кому? — не унималась Саша. Она хотя еще и не полностью отошла от недавнего потрясения, но тут на нее напал стих словоохотливости.

— Капитану приказал. И сам себе.

— А вы разве хозяин яхты?

— Саша! — остановился Шахт. — Прекрати язвить. А то суну тебя в крохотную матросскую каюту — будешь знать!

— А что, это хорошо. И если матрос со мной — тоже хорошо. Он будет меня защищать.

— Сашенька! — приструнила ее Нина Ивановна. — Рано тебе еще с матросами.

— Нет, не рано. Я уже большая.

Ей хотелось дурить и всех пугать. Но тут они подошли к двери, и Шахт открыл ее. Саша ожидала увидеть что–то особенное, но им открылась небольшая комната с диваном под двумя задраенными иллюминаторами, столом посредине и четырьмя стульями вокруг него. На полу ковер, на стенах картина Пикассо и два небольших этюда каких–то модернистов. Сапфир реализма не терпел и никаких направлений в искусстве, кроме модерновых и сверхнепонятных, не признавал.

Шахт показал крохотный кабинет, спальню с двумя кроватями и очень милый туалетный узел. Прощаясь, сказал:

— На обед в кают–компании капитана вы опоздали, но скажите: «Гиви, мы хотим есть», и Гиви даст приказ — вам принесут сюда.

— Нет, нам ничего не надо, — сказала Нина Ивановна.

— Не надо? Это тоже желание. А если будет надо, Шахт сделает любой приказ. И вот еще просьба: ночью не выходите на палубу. Не скажу, что опасно, но на яхте этой были два случая. Одна молодая женщина темной ночью стояла на палубе возле статуи Сапфира, держала его за талию и — мечтала. Мечтала, мечтала, а потом пропала.

— Как пропала?

— Я знаю! — взмахнул Гиви руками. — Она пропала, а я отвечай. Сеня сделал скандал. Он так ругался, так ругался, что я уже сам подумал, что проглотил ее как кит.

— Кто проглотил? — пытала Саша.

— Я проглотил, кто же другой! Мог проглотить капитан, и даже ее спрятать, но Сеня шумел, что проглотил я. Ее искали везде: и в трюме, и в моторном отделении, и во всех каю- тах — нет, ее не было. И только в обед следующего дня увидели ее за столом. Она ела так, будто голубая акула. Да, голубая, потому что на ней было голубое платье. Ее спрашивали, где ты была? Она смеялась и качала головой: какое ваше собачье дело?