— Гей, батьку гетмане! Пусти нас в дело! — раздались страстные возгласы седых атаманов. — Богун отступает! Ударим на ляхов с другой стороны!

— Богун мой — сокол, подмоги ему не надо! — вскрикнул восторженно Богдан, следя за левым флангом, атакуемым Богуном. — Не отступает он! Он знает свое дело! Смотрите за ним! — указал он в ту сторону булавой, где мелькала среди темных масс золотая кисть на шапке Богуна.

Как искра, как блестка, блистала она то здесь, то там, и всюду, где она появлялась, горячее закипала битва и расстраивались железные ряды гусар. Было что–то странное в этой битве: гусары оттесняли козаков, — оттесняли, но не побеждали…

LXIII

От польских обозов отделились новые, последние хоругви и помчались на помощь сражающимся.

— Подмога!.. Подмога! Новые хоругви! — пронеслось вихрем по рядам.

— Ха–ха! Пусть летят, братове, и очищают нам поле, — сверкнул глазами Богдан, — больше они уж не воротятся назад.

Действительно, тесня козаков направо и налево, гусарские хоругви сами отступали с поля сражения, очищая все больше местность.

— Эх, ударить бы на них теперь с тылу, есть где разгуляться! — вскрикнул с восторгом седой кошевой.

— Стойте, друзи! Придет наше время! На всех хватит кровавой славы! — остановил его глухо звенящим от напряжения голосом Богдан и обратился к группе ожидавших его приказаний козаков: — Панове есаулы, скачите к Кречовскому, передайте ему, чтоб начинал немедленно атаку на польские батареи.

Есаулы поскакали.

Сквозь дым, растянувшийся неподвижными полосами над всею равниной, двинулись на поляков темные, сплотившиеся ряды страшной реестровой пехоты со спысами наперевес…

Навстречу им потянулись спешенные коронные хоругви и польские козаки. Полки сошлись; но у поляков не было уже прежнего азарта; какая–то тревога, нерешительность, неуверенность охватили всю гигантскую толпу.

— Приспело время! За мною, Панове! — сверкнул глазами Богдан, обнажая саблю.

Зазвенели серебряные литавры, и запорожская конница понеслась, разделившись на два крыла.

— Хмельницкий, Хмельницкий ударил! — вырвался мертвящий крик из сотен грудей и пробежал до последних рядов.

— Гетман! Гетман! — прокатилось не то с ужасом, не то с восторгом среди стоящих в резерве драгун.

Над темными массами козацких потуг развевалось белое гетманское знамя, и одно присутствие его вселяло панический ужас в сердца ляхов.

Закипела битва. Козаки ударили, хоругви коронные подались и вогнулись. Напрасно воодушевляли предводители жолнеров: полякам уже не было силы удержать позицию; теснимые со всех сторон козаками, они отступали, отступали в беспорядке, готовые при первом несчастии обратиться в растерянное бегство.

Тем временем гусарские полковники, заметивши, что Хмельницкий двинулся на польский обоз со своею конницей и таким образом сдавил их своими войсками с двух сторон, скомандовали отступление; но трудно уж было отступать. Увлекшись своим преследованием пятившихся козаков, гусары достигли низкого берега реки, разгруженного переправой. Тут–то и началось настоящее побоище: козаки переменили теперь тактику и ринулись прямо на гусар.

Легкие кони их, не обремененные страшною тяжестью, носились, как стрелы, наскакивая на гусарские хоругви, ошеломляя их своею быстротой, разрывая их ряды и окружая отторгнутые части целою стеной. Тяжелые же лошади гусар вязли в илистой почве, затягивались мундштуками, пятились, скользили и падали. Усталые руки всадников едва подымали свои тяжелые, полупудовые мечи, а запорожские сабли мелькали, как иглы, над их головами, оглушая закованных в латы панов. Кони взвивались на дыбы, падали, всадники вываливались из седел, придавливаясь тяжестью собственных лат. Тщетно летели один за другим послы от Чарнецкого и Потоцкого, требуя отступления; отступлению мешали крылья запорожской конницы, охватывавшие сверху хоругви. Гусары падали один за другим.

В центре дело шло еще хуже.

— Ясновельможный гетмане! — подскакал к Потоцкому запыхавшийся товарищ. — Подмоги, подмоги! На правом фланге наши уступают… Тревога в войсках!

— Драгуны, в атаку! Ударить на правый фланг! — вспыхнул Потоцкий.

Прошло несколько минут.

— Ясновельможный гетмане!.. На бога, скорее! — подскакал другой товарищ с бледным, искаженным лицом. — Ряды наши расстроились, Хмельницкий давит. Драгуны не идут.

— Что? — вскрикнул Потоцкий, словно не понимая сообщения.

— Драгуны не идут, — повторил снова товарищ.

— Изменники! Схизматы! — вырвал в исступлении саблю Чарнецкий.

— Они пойдут! Я сам поведу их в атаку! — И, пришпорив коня, бросился Потоцкий по открытому полю к правому флангу, где стояли драгуны.

— Ваша вельможность! На бога! Это безумно! — вскрикнули в ужасе паны. Но молодой герой не слыхал ничего; в порыве безумной отваги он мчался к возмутившимся войскам; Чарнецкий и другие последовали за ним.

Драгуны стояли молча, неподвижно, с затаившимися, недобрыми лицами.

— Предатели! — набросился на них Потоцкий. — Или вам не дорога ни жизнь, ни слава ойчизны? Или подлая трусость сковала ваши члены? Вперед, вперед, говорю вам, не бойтесь их дикого стремления, против вашего напора им не устоять! За мной, в битву! Со смелым бог!

Но драгуны стояли неподвижно.

— Вперед, трусы, или мы погоним вас картечью! — вскрикнул Чарнецкий, замахиваясь саблей.

Глухой, зловещий рокот пробежал по рядам.

В это время за спиной Потоцкого раздался задыхающийся, рвущийся возглас:

— Подмоги, на раны Езуса! — кричал растерянный, обезумевший хорунжий, несясь во всю прыть без шлема, с окровавленным лбом к начальникам.

— Жолнеры бегут… Хмельницкий рвет наши лавы.

— О господи! — схватил себя за голову Потоцкий. — Да неужели же вы желаете погубить ойчизну и достаться в руки разъяренных врагов?! Еще есть время! Братья, друзья мои, — ломал он в отчаяньи руки, — быстрота может изменить все дело! Вперед за мною, или победим, или найдем славную смерть!

Ряды драгун заволновались и попятились еще больше назад.

— Так вот вы как, негодяи, трусы! — заревел Чарнецкий. — Картечью их!

С молчаливою яростью впились глаза драгун в позеленевшее лицо Чарнецкого. В это время раздался сильный грохот: как туча, метнулось что–то по рядам драгун, и, как зрелые плоды под ударами града, попадала с седел целая шеренга солдат.

Дикий крик вырвался из сотен грудей, и, словно по сигналу, драгуны рванулись вперед; стремительным карьером вынеслись они в поле и, повернув направо, помчались к своим родным козакам{107}.

Поляки онемели от ужаса и изумления; но это состояние продолжалось только одно мгновенье.

— Измена! Измена! Измена! — пронесся по всем рядам ужасный вопль, и вдруг вся масса, охваченная одним непобедимым, паническим ужасом, ринулась в безумном бегстве назад.

Словно стада зверей, убегающих от степного пожара, понеслись все к своим окопам. Это было какое–то безумное, безобразное, неудержимое бегство, увлекающее все на своем пути. Все смешались. Пушки повернули к обозу. Расстроенные хоругви понеслись, очертя голову, давя по дороге своих.

— Измена! Спасайтесь! Хмельницкий, Хмельницкий! — кричали жолнеры, летя в смертельном ужасе с исступленными, помутившимися глазами, точно за ними неслась смерть по пятам.

Паны атаманы не отставали от хоругвей.

— Спасайтесь! Спасайтесь! — кричали они, несясь в карьер, спотыкаясь на тела убитых, наскакивая на несущиеся в таком же ужасе пушки.

Знамена наклонялись, падали под ноги лошадей, тащились по окровавленному полю с позором.

— Остановитесь! На бога, панове! Вы губите себя! — кричал в отчаянии Потоцкий, бросаясь то к одной, то к другой группе.

Но не было уже никакой возможности победить этот стихийный ужас: никто не слушал его голоса. Все мчалось, все летело, очертя голову, назад.