— Позвать пана писаря скорей!

Через несколько минут в комнату вошел Выговский.

— Ну, пане Иване, — обратился к нему с улыбкой Богдан, — сегодня нам с тобой много работы.

— С работы, гетмане, доход.

— Ну, не всегда приятный. Вот за свою работу получают теперь козацкие карбованцы[28] ляхи.

— А нам, может, перепадут и ляшские злотые? — улыбнулся Выговский.

— Если напишем ловко и умно… — усмехнулся Богдан и продолжал, опуская руку на стол. — Прежде всего ты приготовь лысты в Варшаву к Киселю, Оссолинскому и Казановскому. Пиши, что мы их вернейшие подножки, что вся война из — за Яремы стала[29], что он мучитель и угнетатель наш, что он терзал и мучил наших невинных жен и младенцев и, забывши стыд и совесть, собственноручно мучил служителей алтаря, что бросился на нас, как хижый волк, и заставил опять вступить в бой, чтобы защитить хоть свою жизнь от его мучений.

— Словом, ясновельможный, — усмехнулся тонко Выговский, — писать так, чтобы, как говорят древние, слог был достоин описываемых событий.

— И даже лучше. Чернил не жалей. Затем пиши в Москву. Бей челом светлому царю и от нас, и от всего запорожского войска. Пиши, что подняли мы меч из — за святой нашей веры, что терпели от ляхов неслыханное поношение нашей святыни.

— Ну, а о воле?

Гетман на мгновение задумался и затем отвечал поморщившись:

— Нет, о воле лучше не пиши. Пиши, что просим мы пресветлого царя, единого защитника и заступцу нашего, взять под свою высокую и крепкую руку, что будем мы ему служить верой и правдой и завоюем не только Польшу…

— А самый Цареград? — усмехнулся Выговский.

— Люблю тебя, Иване, — ты понимаешь с полслова, — положил ему руку на плечо Богдан. — Теперь к султану.

— Как к султану?

— Да… К его величеству яснейшему, пресветлому султану. Пиши, что бьем ему со всем войском челом и просим принять под свою протекцию и спасти от лядских мучительств[30]. Пообещай, что отдадим ему Варшаву, что будем охранять берега его от всяких разбоев, да намекни и о том, что приказывал нам Владислав затеять с ним войну…

— Ясновельможный гетмане! Твой ум… конечно… все, — смешался Выговский, — но как же это мы с одною, так сказать, головой поспеем на две ярмарки.

— Ха — ха — ха! — засмеялся весело Богдан. — А ты уж и перепугался, Иване! Если на одну ярмарку поспеем, то на другую уж не поедем, зато будем знать, где больше дают.

— О гетмане ясновельможный! — вскрикнул с восторгом Выговский. — Я каждый день дивлюсь твоему уму. Тебя отметил среди нас господь и предназначил к высокой доле. С таким умом не гетманом быть, а…

— Полно… — остановил его за руку Богдан, — не навевай ненужных дум.

Отдавши последние инструкции Выговскому, Богдан решил на этот раз покончить с делами и отдохнуть в кругу своей семьи. Теперь предстояло только наблюдать за всем и не упускать ни одной подробности из виду. Нужно было еще отправить посольство к хану, но Богдан отложил это до следующего дня. Выйдя из канцелярии, Богдан направился в верхний этаж, где теперь помещалась его семья. Наконец — то, после стольких треволнений, он имел в руках нечто осязательное, дававшее ему возможность чувствовать почву под ногами. Правда, сегодня он убедился в неискренности хана; впрочем, для него это и не могло быть большою новостью. Зато он имел теперь своего преданного человека в Варшаве и, благодаря ему, мог знать заранее все истинные замыслы варшавского двора, а потому и мог делать — ему заблаговременно свои противодействия. Таким образом Богдан получал большой перевес над ляхами. И все это устроил владыка!

«Истинно, истинно, — говорил Богдан про себя, медленно подымаясь по лестнице, — сбывается пророчество его: «Ангелы божьи летят с нами в битву, все благоприятствует нам, потому что где правда, там и бог». Вот только оборудовать бы справу с союзниками, да вот еще народ… — Богдан потер себе рукой лоб и остановился на мгновенье. — Но нет, нет, — продолжал он дальше свои размышления, — Выговский ошибается: еще рано народ останавливать, рано, рано… война только начинается. «Покуда сдерживает воду плотина, то вода вертит мельничные колеса и дробит зерна в муку, а если сорвет плотины, то разнесет и мельницы». Гм… — усмехнулся он про себя, — басня придумана недурно, что ни говори, а Выговский — умная голова, с ним говорить можно… да, да! Конечно, он ошибается, но в словах его есть доля правды. Есть доля правды, — повторил Богдан снова как бы машинально и, поднявши голову, энергично встряхнул волосами. — Нет, надо поехать к владыке. Во всех этих шатостях он одни может дать разумный, мудрый и нелицеприятный совет. Да, да… наша земля стала его землей, наш народ — его народом[31]; он живет только для нас; в его замыслах нет никакой корысти… Природный правитель, он смел, горд и дальновиден, в его руке и пастырский посох стал царственным мечом; он один может поддержать меня и дать мне совет, достойный правителя и воина!» Богдан гордо забросил голову и отворил дверь.

В большой светлой комнате, изображавшей, очевидно, раньше залу, группировалась теперь вокруг стола вся семья Богдана. Катря, Ганна и Олена были заняты одною работой: они вышивали золотом шелковое знамя. Юрко находился тут же и мастерил себе лук. Несколько месяцев совершенно изменили молоденьких дивчат; теперь они уже не смотрели нескладными подростками, а молодыми и хорошенькими девушками. Высокая, сухощавая Катря, с карими глазами, темными волосами и тонкими чертами лица, походила на отца. Движения ее были сдержанны и плавны, она была очень серьезна, даже, быть может, серьезнее, чем ей полагалось по возрасту; в младшей же, Олене, еще прорывалась резвая девочка. Она была не так красива, как ее старшая сестра, в чертах ее не было такой правильности, но ее кругленькое свежее личико, с светлыми волосами, большими серыми глазами и блестящими белыми зубами, дышало самою обаятельною прелестью молодости и доброго, чистого сердца. Юрко тоже вырос и вытянулся за это время. Теперь он не был уже таким вялым и бледным, но все же выглядел очень худеньким, слабым мальчиком и казался моложе своих лет.

Приход Богдана заметили все сразу.

— Тато, тато! — вскрикнул Юрко и, отшвырнувши в сторону свою работу, бросился навстречу Богдану. — Тато, тато! Я готовлю себе лук и буду с тобой вместе ляхов бить! — закричал он еще по дороге.

— Хорошо, хорошо! — улыбнулся ему Богдан, обнимая одною рукой его, а другой подошедших дивчат. — Вот облепили! Не даете мне и Ганну привитать! Ну, будь здорова, голубка моя! — поцеловал он ее прямо в лоб, не выпуская детей.

— Добрый день, дядьку, — ответила, слегка покрасневши, Ганна. — Устали вы сегодня, так много было хлопот!

— Да, есть немного, — провел Богдан рукой по лбу, выпуская детей. — Но это ничего, пустое. От дела, Ганнусенько, мы не устанем, — произнес он бодро, — вот когда ничего нельзя будет сделать, тогда, пожалуй… Ну, а как же вам тут, дивчата, нравится или нет новое жилье? — обратился он весело к Катре и Олене.

— Да, только страшно, боязно как — то, — потупилась Катря. — Не привыкли мы к такой пышноте.

— Я тут и ходить боюсь: скользко так, — посмотрела Олена на темный, вылощенный как зеркало пол.

— А мне отлично! Как скобзалка! Смотри! — вскрикнул весело Юрко и лихо прокатился на каблуке по зале.

— Ого! Вот оно что значит козак! — усмехнулся мальчику Богдан. — Его хоть и на лед поставь, — не споткнется! Не то что дивчына, — ей на ровной земле подпорку нужно. А вы привыкайте, приучайтесь, — обратился он к девушкам. — А что, если б пришлось вам в королевском дворце хозяйнувать?

— Не дай господи! — вскрикнула с неподдельным испугом Олена, а Катря опустила глаза.

— Так многого вам и не нужно, дети? — усмехнулся как — то неопределенно гетман.