— Ясновельможному челом!

— Здорово, здорово! — ответил приветливо Богдан. — А, и ты, Тетеря, тут? Ну и гаразд! — обратился он весело к брюнету и, опустившись в кресло, произнес, обмахиваясь шапкой: —Ну, какие же у нас новости, пане Иване?

— Фортуна продолжает улыбаться нам, ясновельможный, — подошел к нему с почтительною улыбкой Выговский. — Богун кланяется тебе Баром, шлет пушки и казну. Ганджа взял Нестервар, Небаба — Быков, Кривонос — Винницу.

— Работают хлопцы, — усмехнулся Богдан, бросая на стол шапку — Ну, пане Иване, думал ли ты, что за такой короткий срок мы возвратим себе всю Украйну? Ха — ха — ха! Паны все радятся да радятся, а мы с каждым днем увеличиваем свою силу.

— Д-да, — произнес Тетеря, приближаясь к гетману, — все взволновалось: в Ладыжине само поспольство вырезало пять тысяч, в Каневе сняли со всех панов шкуры. Твои универсалы, ясновельможный гетмане, всполошили кругом всех: бросают купцы весы, пахари плуги, портные шитье, ткачи станки, одни только кузнецы работают день и ночь да перековывают лемеши и рала на сабли и копья. Сама чернь собирается ватагами и вырезывает везде панов.

— Что ж, — вздохнул гетман, — на войне не может быть сожаления, погибают и невинные. Нам надо прежде всего обессилить панов и захватить в свои руки все города.

— Одначе, ясновельможный гетмане, — произнес несколько смело Тетеря, — все эти зверства еще больше раздражают панов и мешают нам заключить выгодный мир. А время удобное, я знаю наверняка, что ляхи были бы теперь уступчивее. Право!

— Э, что там, — перебил его досадливо Богдан, — мира быть не может! — Он тяжело опустил руку на стол и продолжал, отвернувшись в сторону: — Все это только риторика, чтобы проволочить время. Паны не согласятся на наши требования.

— Посбавить бы немножко, ей — богу, не грех, гетмане! — заговорил уже совершенно смело Тетеря.

Богдан слушал его, не поворачиваясь, и только барабанил рассеянно пальцами по столу. Выговский, не принимавший участия в разговоре, внимательно наблюдал за гетманом.

— Они обрадуются нашему предложению, ей — богу, — продолжал Тетеря, — хотя бы для того, чтобы спасти свои добра от разоренья; ведь все это грабят и жгут. Паны против наших привилей противиться чрезмерно не будут, — что им с нас? Ведь мы не рабы и работать на них не будем… вот чернь разве…

— Так что ж, по — твоему, так ее и оставить? — повернулся к нему быстро Богдан.

— Ну нет… кто говорит… Веру оградить, — смешался Тетеря.

— А шкуры? — усмехнулся злобно Богдан.

— Реестры увеличить.

— В реестры всех не запишешь…

— Что ж, гетмане, если будем слишком о чужих шкурах хлопотать, то подставим свои.

— Так лучше чужие топтать себе под ноги?

— На том стоит земля, — пожал плечами Тетеря, — где ж есть такое царство, чтоб все были равны?

— Не равны, — стукнул Богдан кулаком по столу, — а, свободны.

— Свободны, гетмане, и руки, и ноги, однако же созданы богом для того, чтоб служить голове.

— Голова не пошлет своих рук и ног на муки, а ляхи делают что?

Богдан нахмурился, голос его звучал резко, видно было, что разговор начинает раздражать его, но Тетеря продолжал дальше:

— Что же, ясновельможный, не выселить же нам всех панов из Украйны? Просить, чтоб были милосерднее.

— Ха — ха — ха! — разразился Богдан злобным, презрительным смехом и откинулся на спинку кресла. — Просить, чтоб были милосерднее! Да неужели ты думаешь, что ляхи послушают нас хоть на один день? Слепцы! Слепцы! — продолжал он с еще большей горячностью. — Да если бы мы, забыв бога и совесть, заключили такой мир, ты думаешь, народ покорился бы ему? Ха — ха — ха! Против нас бы поднялся мятеж, — произнес он, опираясь руками на ручку и приподнимаясь в кресле, — и с нами расправились бы так, как теперь с ляхами! А врагу только того и нужно: когда в противниках согласия нет, победить их не трудно, а побежденным не дают никаких привилей, и старшина твоя пошла бы рядом с хлопом за панским плугом.

— Что ж делать? — пролепетал смущенный Тетеря.

— Не слушать мыслей, навеваемых дьяволом, а думать и выбирать новые ходы для счастья всего края! — произнес с ударением Богдан, подымаясь с места, и, тяжело переводя дух, прибавил, не оборачиваясь к Тетере: — Передай полковникам, чтоб отпустили на отдых войска.

— Слушаю, ясновельможный, — ответил покорно Тетеря и, отвесивши низкий поклон, вышел из комнаты.

— Фу! — вздохнул всею грудью Богдан и тяжело опустился снова в кресло.

— Вот и работай с такими товарищами! — произнес он с горечью после довольно долгой паузы и, проведя рукой по лбу, уронил, ее на стол. — Им только для себя и о себе… а край, а что ждет всех в будущем…

— Ясновельможный гетман, — заговорил вкрадчиво Выговский, — не гневайся на него: твои высокие мысли не всякому легко понять. Конечно, человеку свойственно прежде всех о себе думать, но человек разумный понимает, что пользоваться довольством можно свободно только среди довольных людей. Когда кругом все сыты, тогда ешь себе вольно белый хлеб, пей сладкий мед и спи спокойно, а если кругом голод, то не показывай и черствого куска, — накинутся все, как волки, и вырвут из рук.

— Так, так, Иване, — произнес уже несколько смягченным голосом гетман, — с тобою можно говорить, ты голова, а те вон, — указал он глазами на двери, в которые вышел Тетеря, — только утробы с жадными ненасытными ртами, рады были бы все кругом проглотить, хоть лопнуть, а проглотить!

— Когда ясновельможный гетман так милостив ко мне, — продолжал еще мягче Выговский, — то, может быть, он подводит мне высказать одну мысль.

— Говори, говори, Иване, я рад слушать всякое умное слово.

— Конечно, его гетманская мосць прав во всем: теперь еще рано заключать мир с ляхами, надо их покорить вконец, а тогда и предписывать то, что захочем; прав ясновельможный гетман и в том, что нельзя нам заключить мир, выговоривши только свои привилеи, — надо подумать и о народе… но, — замялся Выговский, — подумать о нем надо нам, а не давать ему воли добиваться своих прав самому.

Богдан посмотрел вопросительно на Выговского, а Выговский продолжал еще мягче, еще вкрадчивее:

— Ясновельможный гетмане, разумный человек только в крайней нужде употребляет свою силу, и то для того, чтобы водворить в стране порядок и покой, а темная, освирепевшая толпа, раз сорвавшаяся с удил, так привыкает к своеволью, что правом начинает считать свою силу и вместо мирного труда начинает жить грабежом. Конечно, ты предвидел все заранее и знал, что нам надо прежде всего обессилить панов, но чернь потеряла уже всякую меру: кругом грабеж, разбой…

— Ляхи нас к тому вынуждают, — произнес угрюмо Богдан, — что делает кругом Ярема?.. Остановить народ теперь и безумно, и напрасно…

— Ясновельможный гетмане, не остановим мы его и потом. Чернь своевольна и безумна.

— Но в ней великая сила,

— Опасная, как огонь.

— В разумной и твердой руке огонь приносит только пользу.

— Конечно, гетмане, — подхватил шумно Выговский, — рука твоя сильна и голова одна на всю Украйну! Но подумай об одном, — понизил он голос и продолжал с почтительною улыбкой, — когда реку сдерживают плотины, то вода вертит спокойно мельничные колеса и дробит зерна в муку, но если буря прорвет плотину, взбесившиеся волны не знают удержу и в своем диком стремлении ломают мельницу и уносят обломки с собой.

— Басня твоя хороша, Иване, — улыбнулся гетман, — но плотина эта и есть наша неволя, — пускай ломают и несут ее с богом. Я обещал всей черни права и тем поднял всеобщее восстание, а без него, без помощи всего народа, помни, Иване, мы не победили бы ляхов вовек!

— О так, ясновельможный! — продолжал льстиво Выговский. — Твой ум, как луч солнца, освещает всю темную глубину будущих дней, но… привыкши к своеволию и необузданности, чернь не захочет слушать и наших законов.

— Не бойся, Иване, только первое стремление воды и бурно, и мутно, а дальше она потечет спокойно в положенных ей богом берегах.