Изменить стиль страницы

Толпу очень забавляли шутовские колокола, развешанные на крыльце зотовского дома.

— Чего горланите, озорники! — ворчала скорчившаяся старуха, очень недовольная царскою затеей. — Срамота одна: нашли над чем смеяться. Обасурманились с царем-то, Бога забыли, греховодники…

— Эх, старая, старая! Нешто можно такие слова говорить на народе: батожья опробуешь…

— Гораздо ты, паренек, молод — меня старуху учить; дай Господи, чтобы ты не битый помер, а я то уж и без батожья одной ногой в гробу стою…

* * *

— У меня, Тришка, братанчик пролез в дом — так сказывал, дюже ловко понаделано…

— А что ж? Скажи?..

Толпу очень интересовало, что делается внутри дома, но туда не пускали, а сквозь мерзлые стекла ничего нельзя понять было.

— Что видел— известно что. Горница большая, соломенной рогожей, стало быть, по стенам оббита, а у стены, словно бы у царя, место такое из кумачу, а на ем тот… ну, пьяница-то, как его?.. Слово-то заморское, мудреное…

— «Пахус», может, — так, кажись?..

— Вот-вот. А на ем, значит, «Пахус» сидит и день-деньской водку хлещет — без просыпу уж целую неделю пьет…

— Гаврюшку бы нашего туда, в «Пахусы»-то… По месяцу иной раз крутит, не то что по неделе, — засмеялись в толпе.

— Гаврюшку? Ишь чего выдумали, — ворчал оборванный и ежившийся от холода старикашка. — Коли с морозу меня к боченку допустить, куда твой Гаврюшка…

— Ужели так?.. Ай-да Пахомыч: самого «князь-папу» перепьет, поди! — горланили в толпе.

— Так сидит, стало быть, «Пахус», — продолжал рассказчик. — А около его еще два места: для «князь-кесаря», Ивана Юрьича, значит, и для «князь-папы» — кого выберут, а насупротив, по стенке, стульчики маленькие, хари разные на их намалеваны… Это ништо еще, а в другой горнице — стол посредине да две бочки — одна с вином, а другая со снедью.

— Это кому же?

— А тем, что «папу» выбирать станут. Каждому особливое место сделано — словно загон какой али стойло. Рогожками перегорожены друг от дружки, а чтоб темно им не было, по лаптю висит — на место свечки… Братанчик сказывал, мало-мало не ослеп, как вошел туда, так его и озарило…

— Ври больше… Ишь плетет — ровно деньги ему платят…

Толпа не расходилась до позднего вечера.

Во дворце тоже кипели приготовления к торжествам. Придворные изо всех сил старались развеселить ставшего грустным и задумчивым царя, который исправлял по рукописи чин избрания «князь-папы».

II

Смоляные бочки, пылавшие 3 января на улицах от дома покойного «князь-папы» до зотовского дома, очень обрадовали зрителей: можно было обогреться.

— А ведь грех это, ей-ей, грех. Какой там ни на есть папа, а все поп…

— От иноземцев все идет! Где царю твердому в вере быть, коли одни, почитай, иноземцы кругом… Нетто «папу» это на смех поднимают. Над блаженной памяти патриархами издевку чинят, — шептались в толпе, — да над всем священством…

Но недовольных немного было. Большинство не вникало в сокровенный смысл царской затеи и веселилось искренне, от души.

Зрители терпеливо дожидались, когда откроются ворота «князь-папина» дома, и согревались кто у смоляных бочек, а кто из «скляниц». Сметливые разносчики-ярославцы бродили в толпе со своими товарами, и отовсюду неслись их выкрикиванья.

— Рыбки-то, рыбки сушеной, вяленой, улова кроншлотского.

— Пирожков галанских горячих, слаще меду — кому надо?..

— А кто водицу «князь-папскую» испивает — закусить пожалуйте. Аладьи горячи! Кому руки да рот погреть…

Больше всего испивали, конечно, «князь-папскую водицу», гревшую лучше всяких печей и костров.

* * *

В доме «князь-папы», переполненном ряжеными участниками «всешутейшаго собора», нестройно пели сочиненную самим царем «песнь Бахусову». Когда кончилось пение, «князь — великий оратор», влезши на бочку, учинил собравшимся «предйку».

— Увещеваю вас, братие, — выкрикивал оратор, — дабы прилежно молили Бахуса о достойнейшего избрании… Оное избрание чинить всем нам не по факциям каким, не суетного похлебства ради, но по ревностному к оному Бахусу сердцу и прилежнейшему его молению…

Распахнулись заветные ворота, и все насторожились.

Первым шел маршал в парадном кафтане, с длинным жезлом в руках, увитым красными лентами.

За ним — по три в ряд — шествовала «весна»: девять наряженных в красные кафтаны флейтщиков и лихих свистунов, наполнивших улицу резким птичьим свистом…

— Соловьи, братцы, прилетели… Ишь, заливаются, скоморохи… Жалостно, что мороз за нос щиплет, а го как есть весна-красна! — переговаривались в толпе.

По бокам шествия мчались добровольные и незваные участники — мальчишки и девчонки…

За «весной» шли певчие, «подстенная братия» — чиновники и офицеры, «диаконы», «попы», «монахи знатные», «архимандриты и суфреганы»… Мелькали красные «кардинальские» мантии на беличьем меху.

Петр шел в красном коротком кафтане рядом с «кардиналом» — «князь-кесарем» Иваном Юрьевичем Ромодановским, а за ним карлик со свертками бумаг в руках…

Толпа зашевелилась и надвинулась ближе к шествию.

— Куда лезете! Куда? — кричали передние ряды. — Государь-то батюшка наш — эвон, в кафтане красном… Толкайся, толкайся, авось на смолу налетишь… Заики идут, братцы! А ну, понатужьтесь, родненькие, авось хоть словечко вымолвите…

«Князь-папинские служители» с шестью заиками, изо всех сил старавшимися рассказать что-то, прошли мимо. За ними, над головами «монахов Неусыпаемой обители», несомый на носилках, торжественно плыл «Бахус» верхом на бочке. Серебряный кувшин в его руках поминутно прикладывался к чарке… Дым еловой хворостины, которой размахивал шедший впереди старик, как фимиам курился перед этим древне-греческим богом, мерзнувшим в Гиперборейских землях по воле державного преобразователя.

— Ловко хмельную тянет… Вот служба, братцы, так служба — помирать не надобно. Ай да паренек! — кричали из толпы.

— Ну, куда же, куда ему, — с сожалением говорил какой-то сержант, — куда ему до покойника Конона Карпыча, что в прежние годы «Пахусом» служил. Так ли он пил… Куда ему!..

— Срамные действа привел Господь видеть напоследок дней, — тихо шептал старик, наклоняясь к уху собеседника.

Толпа загомонила и закричала еще сильнее: трое плешивых несли громадных размеров ковш — парадный экипаж «князь-папы»… За ковшом виднелись красные кафтаны «кардиналов» и высоко поднятые лопаты с личинами бога вина и веселья…

— Помнишь, Бутурлин-то боярин на свадьбе своей в ковше этом плавал. Поставили его на плот да по Неве и везли, а эти «красные»-то — на бочках верхами… То-то была потеха!

Шествие шло в обход к дому Зотова, и за ним тянулись зрители.

III

У дома Зотова шествие было встречено оглушительным криком и треском: деревянными молотками изо всех сил колотили в пустые бочки, пели, кричали, звонили в колокольчики, бубенчики, медные тарелки, как пчелы гудели варганы и охотничьи рога, тренькали балалайки…

«Кардиналы» были заперты на всю ночь в комнате «конклавии» для избрания «бахусоподражательного отца», а царь засел с гостями за стол — повеселиться. Просторный зотовский дом был набит битком участниками шествия, приглашенными и просто пробравшимися на торжество. Повсюду стояли открытые бочки с вином, и кандидату на «князь-папин» престол предстояло на деле доказать свое усердие к Бахусу.

— А ну: «во имя всех пьяниц, во имя всех скляниц»! — возгласил здравицу царь, и все потянулись к нему с кубками и стаканами.

«Архиигуменья» Стрешнева и «князь-игуменья» княгиня Голицына, заседавшие за столом «Неусыпаемой обители», пили наравне с прочими и ухаживали за веселой «госпожой адмиральшей красного флага» — императрицей Екатериной.

— Эх, плохо, плохо пьется… Бахуса забывать все стали, — печаловался Головин[111].— В былые годы «орла» не боялись, духом его осушали…

вернуться

111

Головин — Головин Федор Алексеевич (1650–1706) — граф, генерал-адмирал и генерал-фельдмаршал, дипломат. Ближайший сподвижник Петра I.