Характерно также, что в исследованиях древних литератур популярными становились в последнее время только те методы, которые подразумевают игнорирование внутреннего несходства между древними литературами и литературами нового времени. В качестве примера такого метода можно привести так называемую обрядовую (или ритуальную) теорию, т. е. толкование памятника как неосознанного отражения того или иного древнего обряда (и почему-то всего чаще - обряда убиения божественного короля или обряда инициации). Однако обрядовую теорию легко можно применить для толкования любого литературного памятника, в какую бы эпоху он ни был создан. С одной стороны, саги о древнейших норвежских королях легко истолковать как неосознанное отражение обряда умерщвления божественного короля, поскольку большинство из древнейших королей погибает в битве, т. е. умерщвляется. Правда, их смерть в бою - исторический факт, а не художественный вымысел. Но что ж из этого? По мнению наиболее последовательных сторонников обрядовой теории, сама историческая действительность может быть отражением какого-нибудь древнего обряда. С другой стороны, не менее легко "Приключения Гекльберри Финна" Марка Твена истолковать как неосознанное отражение обряда инициации (и такое толкование действительно было предложено). Нетрудно было бы также истолковать роман Льва Толстого "Анна Каренина" как неосознанное отражение обряда казни неверных жен путем бросания их под колеса. Правда, может оказаться, что у этнографов нет сведений о существовании такого обряда. Но опять-таки, что ж из этого? Древний обряд может легко быть реконструирован из литературного произведения или как "архетип" из авторского подсознания (так тоже делалось).

Возвращаясь здесь к проблеме становления литературы, я хочу рассмотреть те аспекты этой проблемы, которые до сих пор ускользали от моего внимания. В главе "Реализм в героической поэзии" я пытаюсь раскрыть сущность архаического реализма путем анализа персонажей героической поэзии. В главе "От саги к истории" рассматриваются приобретения и потери, которые влечет за собой развитие от архаического реализма к истории как науке. В главе "От саги к житию" показывается, как в недрах архаического реализма возникает тенденциозная или чисто дидактическая литература. В главе "От саги к роману" анализируется роль сказочной фантастики в преодолении противоречий архаического реализма и создании предпосылок для реализма нового времени. В главе "К истории лирического "я"" прослеживаются пути становления лирического "я" в ранней личной поэзии. Во всех главах анализ конкретного материала служит базой для теоретических выводов.

Реализм в героической поэзии

В прежних моих работах встречается утверждение, что герои эддических песней - фигуры идеальные, что образ героя в них - результат поэтической идеализации конкретного лица. [Стеблин-Каменский М.И. 1) Миф. Л., 1976, с. 75, 2) Историческая поэтика. Л., 1978, с. 154-155, 3) Древнескандинавская литература. М., 1979, с. 54-55.] Я вижу теперь, что это утверждение ошибочно. Его опровержением должен служить нижеследующий анализ основных персонажей героических песней "Эдды".

В обществе, в котором возникали сказания, представленные в героических песнях "Эдды", еще не сложилось государство с его карательными институтами. Поэтому долг мести навязывал себя людям как категорический нравственный принцип, а выполнение этого долга казалось важнейшим из всего, что происходило в этом обществе. Поэтому же основная пружина действия в героических песнях "Эдды" - выполнение долга мести, а главные персонажи в них - мстители и мстительницы, т. е. герои и героини, выполняющие этот долг.

В образах героинь "Эдды" бросается в глаза прежде всего то, что они как бы двоятся: с одной стороны, такой образ - женщина в трагической, но вполне реальной ситуации; с другой стороны, такой образ (параллельно, на не одновременно!) - существо сверхъестественное по своей природе, способное совершать то, что не под силу людям, и обладающее знаниями и мудростью, большими, чем те, которые доступны людям.

В песнях о Хельги такие двоящиеся женские образы - Сигрун и Свава. Сигрун - девушка, которую конунг Хёгни, ее отец, хотел выдать за Хёдбродда, "конунга злого, отродье кошачье", как говорит о нем Сигрун ("Первая песнь о Хельги Убийце Хундинга", 18, 7-8). [Героические песни "Эдды" цитируются в переводе А.И. Корсуна, опубликованном в книгах: 1) Старшая Эдда, древнеисландские песни о богах и героях. Сер. "Литературные памятники". М.; Л., 1963; 2) Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о Нибелунгах. Сер. "Библиотека всемирной литературы". М., 1975, с. 183-356; 3) Западноевропейский эпос. Л., 1977, с. 152-239. Первая цифра после названия обозначает строфу, вторая - строку. Оригинал цитируется по изданию: Edda, die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmдlern, herausgegeben von Gustav Neckel, I. Text, vierte, umgearbeitete Auflage von Hans. Kuhn. Heidelberg, 1962.] По просьбе Сигрун Хельги заступился за нее и убил Хёдбродда. Как сообщается в прозе после строфы 24 "Второй песни о Хельги Убийце Хундинга", "Хельги женился на Сигрун, h у них были сыновья". Но Даг, брат Сигрун, убил Хельги, мстя за своего отца. Когда Сигрун узнает, что произошло, она сначала обрушивает гневное проклятье на Дага: "Пускай тебя / покарают те клятвы, / которые дал ты / когда-то Хельги, / клялся ты светлой / влагой Лейфтра / и камнем Унн / в холодной росс! / Пусть не плывет / отныне корабль твой, / как бы ни дул / ветер попутный! / Пусть не бежит / конь твой послушно, / когда от врагов / спасенья ты ищешь! / Пусть не разит / меч твой в битве, / разве что сам ты / сражен им будешь! / Было бы местью / за гибель Хельги, / если б ты волком / скитался в чаще, / нищим и сирым, / вечно голодным, / разве что трупы / тебя б насыщали!" ("Вторая песнь о Хельги Убийце Хундинга", 31-33). Но характерно, что Сигрун ничего не предпринимает, чтобы отомстить брату. Мстить брату было бы нарушением сестринского долга! Другое дело - месть за брата: такая месть - сестринский долг.

Затем Сигрун изливает свое безысходное горе и прославляет Хельги: "Как ни богато, / живу я в Севафьёлль, / жизни не рада / ни утром ни ночью, / жду, не блеснет ли / войско князя, / Вигблер под князем / сюда не примчится ли, / как бы тогда я / конунга встретила! / Так убегали / в страхе безмерном / перед Хельги враги / и родичи их, / как козы бегут / по горным склонам, / страхом гонимы, / спасаясь от волка. / Так возвышался / Хельги меж конунгов, / как ясень гордый / в зарослях терна / или олень, / росой обрызганный, / он из зверей / самый высокий, / рога его блещут / у самого неба!" (там же, 36-38). Придя в могильный курган к Хельги, она обращается к нему: "Так радуюсь я / встрече с тобою, / как рады взалкавшие / Одина соколы, / что убитых почуяли / теплое мясо / или видят рассвет, / росою омытые. / Сперва поцелую / конунга мертвого, / а ты сними / доспех окровавленный; / иней покрыл / волосы Хельги, / смерти роса / на теле конунга, / руки как лед / у зятя Хёгни; / как мне, конунг, / тебя исцелить? /"..."/ Здесь тебе, Хельги, / ложе готово, - / радости ложе, / Ильвингов родич; / в объятьях твоих / уснуть бы хотела, / как с конунгом я / живым уснула б!" (там же, 43-44, 47). Но Хельги говорит, что он должен уехать до утренней зари, и, как сообщается в прозе после строфы 48, "Хельги и его воины ускакали, а Сигрун со служанкой вернулась домой. На следующий вечер Сигрун велела служанке стоять на страже у кургана". Но Хельги не приехал, и "Сигрун вскоре умерла от скорби и печали", как сообщается в прозе после строфы 51.