Женщина подала в тыквенных мисках похлебку из фасоли, пшеницы и поджаренного маиса. Братья замерзли в пути, и теперь с наслаждением хлебали дымящуюся похлебку. Хулиан оставил в своей миске немного супу для пленника, что-то глухо сказал и ласково похлопал его по спине. Тощий ел — он проголодался, но ненависть не утихала. Она переполняла его, горячая, как кровь, сочившаяся из раны.

Женщина погасила огонь в очаге, а мужчины, поболтав еще немного за кокой, улеглись спать. Дружок и вторая собака свернулись у их ног. Тощий остался один у подпорки. Опустив голову между лап, он горько вспоминал о своем загоне и о прежней жизни. Наверное, Ванка и другие его друзья уже спят на теплой соломе, уткнувшись в мягкую овечью шерсть, а может, отпугивают зверей. Рядом неторопливо жуют жвачку овцы, а потом наступит, как обычно, светлый и радостный день. Но не для него. Его похититель жесток, веревка — крепка. А что, если грызть ее, перетирать зубами, рвать? Он медленно потянулся к веревке. Да, грызть ее можно. И он вонзил клыки. Веревка была вкусная, от нее пахло кожей и жиром. Тощий перегрыз одну прядь и, преисполнившись надежды, принялся грызть еще ожесточенней, забыв о мраке и жгучем ветре. Он верил, что не заблудится и в темноте, сумеет найти родные места, свой загон, свое стадо. Он грыз тихо, но все-таки один из людей заворочался. А вдруг он проснется и накроет его? Нет, человек спал, и Тощий снова стал грызть. Вторая прядь тоже поддалась. Оставалась еще одна, третья. Он почувствовал, какой тонкой стала веревка. И вдруг кто-то закричал:

— Эй, пес веревку грызет.

Все проснулись. Тощий лежал неподвижно, но человек поднялся и ощупал веревку.

— И правда, вот-вот перегрызет…

Он выругался, а хозяин дома сказал:

— Принесу-ка я веревку из конского волоса.

Он порылся в углу, и скоро Тощего снова притянули к подпорке. Хулиан влепил ему как следует той самой веревкой, которую пленник чуть не перегрыз.

Только сейчас пес почувствовал, что все потеряно. Новая веревка ранила ему пасть, и перегрызть ее не удавалось. Теперь ему не сбежать. А может быть, и никогда. Человек не только упрям и беспощаден — он умен. Стадо очень далеко. Тощему стало совсем худо и захотелось долго, жутко выть. Но он так измучился, что и на это сил не хватало. И он забылся сном, тревожным, мучительным сном пленника.

Едва рассвело, они тронулись в путь.

— Прощай, Мартин.

— Прощай, Паскуала.

Куда они едут? Тощий никогда не бывал в этих местах. Уже вчера вечером они пробирались по незнакомым тропам, но сегодня все казалось особенно чужим, может быть, потому что боль была не такой жгучей. Тело еще ныло, но Тощий уже замечал то, что встречалось на пути. Он видел все то же: пастбища, где свистел ветер, огромные утесы и острые вершины. Но как ни походили эти горы на те, где он пас овец, в них крылось что-то враждебное, чужое, какая-то печаль, так всегда бывает, когда места тебе не по сердцу. И к тому же новая веревка стягивала шею.

В полдень люди спешились. Они уселись на землю и вытащили из котомки сверток; в нем оказался большой кусок жареного мяса. Сверкающий нож быстро нарезал его, и несколько ломтей достались Тощему и Дружку, который, надо сказать, ничем не проявлял себя и молча шел за лошадью Бласа.

А затем снова дорога. Снова Тощего вели, упорно и неторопливо. Иногда их путь пересекало стадо коров, табун лошадей или отара овец, но чаще вокруг простирались пустынные пастбища. Внезапно Тощий почувствовал, что начинает уставать. Эта усталость словно отрывала его от земли, от скользкой тропинки — темной борозды, протоптанной в жесткой гриве пастбища. Он часто дышал, язык свесился наружу. Но вот дорога нырнула в расселину и запетляла среди густых кустарников.

Они спускались с гор, и заросли становились все гуще; впереди показались высокие красные скалы. Послышался шум воды. Вскоре путники добрались до реки. Зной еще не спал, и густая шерсть Тощего заставляла его страдать от жары. Лошади переправились через реку вплавь, люди и собаки — на плоту, который был спрятан под деревьями. Недалеко от берега стояла хижина. Тощего снова привязали к подпорке; неужели теперь он всегда будет жить в плену, на веревке? Он очень устал, но от одной этой мысли завыл протяжно и горестно.

— Ну, чего вопишь? — сказал Хулиан, принес из хижины большой кусок копченого мяса и бросил псу.

Они были в Ущелье.

Ущелье это скорее походило на логовище пумы, чем на гнездовье орлов. Глубокая долина, заросшая густым лесом, то пышным и зеленым, то мертвым, серым, сухим, пряталась среди скал.

С одной стороны протекал Мараньон. Вдали на склонах горы таяли снега, вода по скалам сбегала в долину, орошала небольшой огород и вливалась в реку. Рядом с огородом стояла жалкая хижина из тростника и листьев.

В хижине и на огороде можно было увидеть только двоих людей. Они либо сидели, вяло жуя коку, либо копали, пололи, собирали скудный урожай: юкку, бананы, коку, перец. Жили они отшельниками. Ни одна душа не появлялась в Ущелье.

Его, а верней — Селедонов, защищал бурный Мараньон. Конечно, через реку можно перебраться, но зачем? Вдали виднелась лишь маленькая долина, терявшаяся за излучиной реки. Высокие обрывистые утесы скрывали ее и преграждали дорогу. Тот, кто приходил сюда, попадал в ловушку, и выйти из нее можно было только, перебравшись через ревущий поток. Нет, это совсем неподходящее место для мирного земледельца, тем более что вверх и вниз по Мараньону много широких доступных долин. Но Хулиан и Блас знали, почему они забрались сюда. Потом об этом узнали другие, а в конце концов и власти.

Мрачная слава окружала Ущелье, к нему тянулись кровавые следы. Народная молва всегда называла братьев по фамилии, обоих вместе, и слово «Селедоны» гремело в округе, как залп из винчестеров.

Тощего не отпустили и назавтра, и долго еще не отпускали.

— Думаешь, удерет? — спросил Хулиан.

И Блас ответил:

— А что ж? Собаки всегда норовят вернуться домой. Этот, наверное, никогда не плавал, а четыре реки переплывет. Упорные твари…

Вот почему Хулиан еще раз проверил, крепко ли завязана веревка. Потом он повел Тощего к реке, не снимая петли, погнал купаться вместе с Дружком. Пленнику стало немного легче — как мы уже говорили, он очень страдал с непривычки и от нестерпимой жары. Раньше он жил в горах и не знал, как жарко в долине. Привязанный к подпорке, он, что называется, ловил мух, а скоро и впрямь заметил, что большие синие мухи вьются над его раной. Заметил это и Хулиан.

— Видишь, — сказал он брату, — мухи тут как тут, запустим, так и черви заведутся.

И он залил открытую рану какой-то жгучей черной жидкостью.

Тощий чувствовал, что этот упрямый, беспощадный, умный человек умеет быть и другом. Он подолгу сидел около пса, похлопывая его по спине, приносил им с Дружком еду в большой раковине. Дружок был хорошим товарищем — он не спеша ел и, хотя был свободен, не рычал и не трогал Тощего. Хулиан говорил:

— Пускай побратаются. Когда вдвоем борешься с бедой, сил вчетверо больше.

Он тоже искал друга. Кто знает, сколько еще протянет Блас? С теми, кто угоняет скот, расправляются ножом и пулей. А нож и пуля — это смерть.

И Хулиан внимательно глядел на пса:

— Тощий, Тощенький…

Рана зажила, не болела. Тощий потолстел — его сытно кормили юккой и копченым мясом. Дружок привязался к нему, часто подходил и дружески обнюхивал. Глаза привыкли к зелено-серому лесу и красным пятнам скал. Шум воды и листьев уже убаюкивал — так бывает, когда к этому привыкнешь. А человек, еще вчера такой злой, ласково смотрел на него, гладил и хвалил:

— Тощий, Тощенький!..

И однажды Тощий все понял. Он вильнул хвостом и лизнул руку человеку, беспокойно и растроганно скуля. Хулиан поспешил освободить его, и Тощий, отрывисто лая, стал бегать и скакать вокруг своего вчерашнего врага. Как они оба радовались!