Люсинда сама себя не узнает. И хотя Артуро — а он все время пляшет только с ней — совсем уже «вывернулся наизнанку», как выразился Рохе, за девушкой ему никак не угнаться, так быстро и ловко кружится она, изгибаясь всем телом. Грубые башмаки парня, отбивая неистовую дробь, поднимают тучу пыли, да и другие пары стараются не отстать. Каждый чоло пляшет со своей девушкой. Чтобы не нарушить общего правила, Рохе тоже нашел себе пару и, танцуя, подмигивает Артуро:

— Везет же старшим братьям!

А чичи хоть залейся — и в ведрах, и в тыквенных бутылях, и в кружках. Артуро выходит и тут же возвращается, прижимая к своей широкой груди целую батарею бутылок с каньясо. Кто-то кричит:

— Ого! Видать, щедрый народ живет в долине!

Веселье в разгаре. Воздух так пропитался спиртными парами, что и пить не надо, дыши — и опьянеешь. Люсинда, чувствуя, как все тело ее вдруг налилось сладкой истомой, дрожит с ног до головы, Когда Артуро, взяв за уголки красный платок, накидывает его девушке на шею и притягивает ее к себе все ближе и ближе, пока ее грудь, переполненная каким-то непонятным томлением, не касается его мускулистой груди. О, эти тропические ночи! Братишка уснул в углу комнаты, а Люсинда не может сдержать своей радости от того, что глаза ее говорят Артуро такое, чего никогда никому не говорили, и что руки ее крепко держатся за его талию, сильную и гибкую — недаром же он плотовщик! А ноги как будто обмякли, послушные новому ритму, ритму покорности и пугливого отказа, страстного порыва и смирения…

Донья Пуле обносит гостей куриным бульоном, после чего — такой уж порядок — хочешь не хочешь, а надо уходить. И вот они идут по улочке селения, то и дело натыкаясь на индейцев, повалившихся на землю в тяжелом пьяном сне. Ночь холодная, ветреная, но чувствуется, что еще немного, и утро снова подарит маленькому селению свой жаркий солнечный поцелуй.

Артуро ведет Люсинду под руку. Он крепко прижимает ее к себе, но девушка чувствует, что теперь ее притягивает к этому парню и какая-то другая, еще более властная сила. Волнение ее как будто улеглось, зато в груди зародилось вдруг странное чувство, бездонное, как ночь, и светлое, как грядущий день. Ей кажется, что она сама и есть ночь, ночь, ожидающая зарю нового дня… «Неужели это любовь?» — думает девушка и невольно вздрагивает. Но Артуро ничего не замечает, он увлекся песенкой, которую еще никогда не пел с таким удовольствием.

Песенку эту Люсинда слышала много раз, но только сейчас почувствовала в ней какое-то особое очарование: быть может, песенка предсказывает ей дальнюю дорогу и новую жизнь? Жизнь с Артуро? Они идут совсем рядом, чувствуя близость друг друга, хотя и не знают еще, что это — любовь, и не понимают, почему так теснит грудь, почему рвется душа и хочется петь, почему голоса Рохе и маленького брата Люсинды доносятся откуда-то издалека?

Дома Люсинда слышит, как за тростниковой стеной братья Ромеро, укладываясь спать, расстилают потники и одеяла, которые дала им донья Доротея. Потом они долго о чем-то говорят и наконец засыпают.

Она ложится рядом со своим братишкой, — тот давно уже крепко спит, — и с какой-то особенной нежностью целует и крепко прижимает его к себе. Вот так, совсем, совсем близко, как будто это Артуро.

Где-то захлопал крыльями и запел петух.

Когда Люсинда и братья Ромеро проснулись, солнце стояло уже высоко, щедро заливая селение золотым светом. На улице народу полным-полно — все торопятся на площадь посмотреть представление ряженых. На индианках красные, зеленые и желтые юбки, яркую пестроту которых немного смягчают спокойные табачные тона пончо, накинутых на плечи мужчин. Шуршат своими накрахмаленными балахонами тогадо; селендинцы в полосатых пончо суетятся у высоких ворохов ситца, шляп и всякой всячины; мелькают белые войлочные шляпы индейцев из Патаса; громоздятся корзины с розовыми глиняными горшками, которыми славится Мольепата… А вокруг — плотный ряд белых домов с красными крышами. На галереях расположились местные богачи, в высоких сапогах, бриджах и сдвинутых на затылок шляпах из тонкой соломки. Поглядывая на праздничную площадь, они пьют вино, то и дело стреляя в воздух из револьверов, а рядом с ними их жены, в новых платьях и тяжелых накидках с бахромой.

Праздничная площадь — точь-в-точь наполненная яркими безделушками огромная корзина под голубым необъятным куполом, по которому медленно ползет лучезарный диск, разливая вокруг золотое сияние!

Люсинда, Артуро и Рохе тоже отправились на ярмарку. Девушка надела на себя все лучшее, что только нашлось в доме, так что кажется, будто ее самое вынули из сундука, — голубой испанский платок, белая блузка, зеленая юбка, белая шляпа, туфельки на каблуках. Парни, стараясь не отстать, тоже кое-что отыскали в своих дорожных сумках — новые плетеные шляпы, белоснежные рубашки, кашемировые брюки в черно-серую полоску и башмаки на толстой подошве. А вокруг шеи — красные платки. Артуро — вот франт! — даже прицепил к шляпе ленточку цвета перуанского флага. Люсинда и братья весело болтают, остановившись на углу, там, где среди жбанов, кувшинов и тыквенных плошек расположились торговки чичей, желтым перцем и жареной крольчатиной.

Люсинда и братья болтают без умолку, отправляя в рот кусок за куском и прихлебывая из кружек.

— А праздник нынче хорош, — говорит Артуро.

Рохе тут же откликается:

— Дай бог, чтоб и кончился так же хорошо. А если что случится, не забывай — я твой брат…

Люсинда притворно ужасается:

— Батюшки!.. Еще чего выдумали! Конечно, праздник хорош…

И, повернувшись к торговке, которую почти не видно из-за кувшинов и тыквенных плошек, кричит:

— Сеньора, ну и кусок вы мне подсунули, не прожуешь… Плесните-ка еще глоточек, горло прополоскать…

Ряженые, окруженные кольцом любопытных, поют и танцуют. Одеты они невообразимо пестро — на шее ожерелья из стекляшек и поддельного жемчуга, а на груди и рукавах ослепительно сверкают маленькие зеркальца.

Группа «Корикинга» рассказывает о прекрасной птице, живущей в пуне. Один из ряженых, одетый под цвет оперенья птицы, в черное с белым, поет:

Хор то соглашается с певцом, то отвечает ему злой шуткой, а народ вокруг хохочет, веселится.

Группа «Лиса и овцы» изображает нападение лисы на стадо овец, а «кондоры» поют хвалу владыке гор. Группа «Лентяи» пользуется самым большим успехом, она вышучивает нравы людей и неурядицы семейной жизни.

Один из «лентяев» низким хриплым голосом поет:

— Что верно, то верно, — одобряет песенку какой-то чоло.

— Верно, если, конечно, конь был стоящий, — добавляет объездчик лошадей из Помабамбы. Свое пончо он перекинул через плечо, а сам до того пьян, что еле держится на ногах.

Женщины, участвующие в сценке, затевают визгливую перебранку: это не муж, а настоящий лоботряс, он и работать-то не хочет, и жена-то ушла от него потому, что надоело ей, бедной, трудиться одной от зари до зари…