«Никак уж завтракать садятся? — Мокей торопливо захромал обратно. — Будить и нам надо своего охотника».

Вчера вечером Мокей так волновался при сборах Амоски, будто в промысел шел он сам, и теперь тоже спешил, словно самому ему через час-другой нужно было отравляться в тайгу.

Амоска, обжигаясь, ел горячую картошку. Мокей перебирал содержимое его заплечницы и укладывал заново, чтоб не давило спину.

Дважды порывался Амоска выскочить из-за стола и начинал уже торопливо махать рукой перед иконами, но оба раза Пестимея хватала его за руку и насильно усаживала за стол:

— Садись и ешь как следует, а то глотаешь, как галчонок. Выдохнешься, путь дальний…

Амоска снова садился и, поминутно озираясь на окна, снова принимался за еду.

— Однако отбеливает, дядя Мокей.

— Ешь больше, говори меньше. Пестимея, накорми и щенчишка.

Амоска нетерпеливо поглядывал на синеющие квадраты окон:

— Ой, отбеливает, дядя Мокей…

Наконец он выскочил из-за стола, быстро помахал рукой около лба и, выпятив живот, подошел к Мокею.

— Надулся, как барабан!

Амоска хлопнул себя ладонью по животу и шумно выдохнул скопившийся в легких воздух.

— Ладно ли портянки-то подвернул? — спросила его вернувшаяся из сеней Пестимея. — Дай-ка сюда головенку, я ее смажу на дорожку, а то, брат, маслица-то не увидит она там всю зиму.

Амоска надел зипунчик, подпоясался, навьючил заплечницу, перекинул натруску и винтовку крест-накрест через плечи и подошел к Пестимее:

— Прощай, тетка Пестимея. Мамке вечером все обскажи, чтобы не кинулась догонять с бабьего-то ума.

— Иди, иди, Прокурат Прокуратыч…

Мокей вышел проводить Амоску.

Тузик еще в сенях облапил хозяина и радостно завизжал.

— Дяденька Мокей, выдаст он меня. Ей-богу, выдаст! Завизжит и сиганет к собакам…

— А ты возьми его на веревочку, а визжать не дозволяй.

Мокей подал Амоске обрывок веревки.

В деревне начинали уже дымиться трубы. Когда пробирались мимо родной избы, сердце Амоски стучало так сильно, что ему даже страшно стало: не оборвалось бы!

— А теперь, как вздымешься на Мохнатку и спустишься вниз, — поворот направо. И иди все кверху речкой, все кверху. Объявишься на крутом повороте Маралушки… Трогай! Они, видать, не седлались еще.

Мокей стоял и смотрел вслед, пока Амоска и Тузик не скрылись в лесу, за поворотом тропинки.

Нелегко было идти в гору с сумкой и винтовкой за плечами, но Амоска торопливо шагал по вьющейся тропинке. Непривычный еще к поводку Тузик то забегал вперед, то отставал и упирался.

— Ты у меня поотстаешь! — ругался Амоска. — Только бы на подъеме не застали, а там обожду в сторонке — и следом, следом…

Амоска взмок, запыхался, а до хребта еще не меньше половины пути. Временами ему начинало казаться, что его уже нагоняют, и он из последних сил переставлял ноги.

— Эдак и запалиться можно, — сказал он наконец и, сняв шапку, отер рукавом зипуна пот со лба и щек. Оглянувшись, Амоска увидел розовую полоску на небе.

«Зорится!.. Теперь уж обязательно тронулись. А что, если послушать? Говорят, на заре за три версты слышен лошадиный топот».

Он упал на тропинку и приложился к земле ухом. Но, сколько ни напрягал слух Амоска, ничего, кроме стука собственного сердца, торопливого дыхания Тузика да шума Становой в долине, не услышал.

Амоска снова полез в гору. Спустившись потом в речку, он наткнулся на отвороток вправо.

— Ну, теперь мы отдохнем с тобой, Тузьша. Пристал, поди, в гору?.. Вот только спрячемся. Пусть проезжают, а мы уж потом следом пойдем.

Амоска сделался необычайно говорлив. Спустившись с хребта вниз, он начинал потрухивать. Тишина леса и ворчливый шум речки Маралушки пугали его. Разговаривая с Тузиком, он чувствовал себя бодрее:

— Возьмем да и приляжем с тобой, Тузьша. Что ты на это скажешь?

Тузик лизнул Амоскину руку и одобрительно стукнул его хвостом по ногам.

Отдохнуть он был не прочь. Высунув кончик языка на мокрый от инея сухобыльник, он растянулся рядом с Амоской под высокой пихтой.

В низине было сыро и холодно. Расползавшийся туман холодным и мокрым пологом обволакивал с головы до ног. Амоска начал дрожать. Темная синева неба заметно становилась светлей. Звезды гасли.

Лежавший спокойно Тузик поднял голову и насторожился. Амоска тоже насторожился, и опять заколотилось у него сердце. Вдруг Тузик вскочил на ноги и залился звонким лаем.

Амоска стремительно упал на щенка и схватил его за морду, левой рукой он отвязал подвязку, обмотал ее вокруг морды щенка и крепко стянул.

— Теперь не залаешь…

Тузику не понравилась новая выдумка Амоски. Он с остервенением начал срывать подвязку, работая передними лапами.

— Вот еще на беду мою увязался, собакин сын!

Амоска схватил щенка и зажал между коленями…

Уже можно было различить отдельные голоса идущих по тропинке промышленников.

— Наши!

Навалившись грудью на глухо визжавшего щенка, Амоска от волнения даже глаза зажмурил.

Вавилка, Зотик и Митя быстро сбегали вниз и были уже напротив. Сзади цокали о камни подковы лошади.

Амоска только крепче жмурил глаза.

— Братцы! Да он спит, жаба! — послышался над самым ухом голос Терьки.

«А что, если не открывать глаз совсем?» — мелькнуло в голове Амоски. Но Терька уже встряхнул его за воротник зипуна.

Первое, что Амоска увидел, были собаки: наумычевский Бойка и мокеевский Пестря дружелюбно обнюхивали все еще пытавшегося освободить морду от повязки Тузика. Лица Терьки, Зотика и Вавилки были суровы, и только в глазах Мити Амоска заметил не то сочувствие, не то улыбку.

Амоска отряхнул приставшие к зипуну иглы хвои и заговорил:

— Убейте, а домой не вернусь!

— Врешь, вернешься! — крикнул Терька, собираясь кинуться в драку.

Амоска угадал намерение брата и прижался к стволу пихты, готовясь пустить в ход и ноги и руки. В этот момент подошел дед Наум, за ним показалась среди деревьев голова Рыжушки, а потом и Феклиста.

Амоска кинулся к деду Науму и упал на колени.

— Возьмите! — выкрикнул он и протянул к деду руки.

Дед Наум и окружающие, как показалось Амоске, молчали очень долго. Это молчание и пугало, и обнадеживало.

«Переглядываются, наверное, — подумал Амоска, не отрывая головы от земли. — Буду лежать, пока не согласятся». Но терпения его хватило лишь на одну секунду. Подняв голову, он устремился к деду Науму:

— Я знаю, дедынька, они давно смерти моей хотят. Одного бросить в Козлушке!.. Да меня или рыжманки на куски раздерут, или Анемподист живьем съест…

Эти слова Амоска уже давно приготовил, и они ему казались неотразимыми. Кроме того, в запасе у него было еще много доводов.

Настроение ребят, особенно Терьки, он угадывал прекрасно и потому смотрел на деда: «В нем вся сила — он всему голова!»

— Лишний я не буду, а провьянту я себе на две зимы заготовил! — с дрожью в голосе выкрикнул Амоска.

А дед Наум все молчал и стоял, крепко задумавшись. Ребята тоже уставились на деда.

Освободив наконец морду от повязки, Тузик затеял с Бойкой игру. Его вытянутая голова с отрубленными ушами и глупыми коричневыми глазенками вызывала невольную улыбку. Куснув отвернувшегося Бойку за кончик хвоста, он, стремительно описав круг, мгновенно припал к земле и глядел искоса и лукаво, готовый при первом движении Бойки сорваться и бежать что есть силы.

С Амоски дед Наум перевел глаза на веселого Тузика, на улыбавшееся лицо Мити.

— Пойдем! — сказал он наконец.

Амоска вскочил и кинулся к нему:

— По гроб жизни… а умрешь — на могилку каждый день… приходить буду…

Ребята молча отвернулись и пошли на дорогу. Феклиста засмеялась, сверкая белыми, ровными зубами.

— Ну и навязчивый парнишечка — пристанет, как смола, никакими силами не отдерешь… На могилку придет, таракан его закусай! — хохотала молодая женщина.

Глава XL

В лесу стояла тишина.