Пестимея Мокеиха и вдова Митриевна тоже неожиданно подступили к Анемподисту:

— Вон вы как! Сами кругом виноваты, а на людей…

— Меня летом обдурили!

— Меня зимой обобрали!

Женщины все громче и громче начали припоминать Вонифатьичу и его дела и дела Фотевны с дочками:

— Да она у меня курицу поленом захлестнула.

— Да она моего кабашка кипяченой смолой ошпарила: так весь бок и зачервивел…

— Да она…

Анемподист Вонифатьич растерялся так, что совершенно утратил способность защищаться.

— Мир честной… Ангельчики всеблагие… — поворачивался он то к одному, то к другому.

Зотику, Мите, Вавилке и особенно Терьке тоже хотелось кинуться к Анемподисту и высказать ему свою обиду, но взрослые так плотно окружили Сизева, что они только со стороны наблюдали, как он повертывался среди озлобленных выкриков то в одну, то в другую сторону, точно затравленный пес.

Митя удивился только одному: о его шкуре и отрезанных когтях присутствующие уже забыли.

— Сыночки праведные, да что же это? — плаксивым голосом оборонялся Вонифатьич. — Да ежели тут когтишки или куренка там какая-то… да я…

Рассвирепевший Мокей схватил его за воротник зипуна.

— Наум Сысоич! Да Наум Сысоич! — завизжал Анемподист. — Да ты ли меня не знаешь, старец благочестивый! — отпихивался он от Мокея. — Да убей, убей бог… на этом самом месте!

— Шкура — вот она, Анемподист, хоть бы и до тебя доведись портить вещину. Девять когтей откромсали, — тянул его за полу к шкуре Наум Сысоич.

— Эх, ну и что, что заварил, Наум Сысоич! Всем умирать доведется. Господь-то спросит, он ведь не позабудет, старец пречестной!

Высвободив воротник из толстых пальцев Мокея, Анемподист почувствовал, что общее возбуждение утихает, и изменил голос:

— О пречистый! О всеблагий! Лицезрей, лицезрей суету человеческую. Ну, пришел бы, Наум Сысоич, пришел бы и сказал: так и так, мол, Анемподист Вонифатьич. Ну и что ты думаешь, постоял бы Анемподист? Да убей… убей бог на этом самом, если Анемподист не пожалеет человека, — усевшись на своего любимого конька, разливался старик. — И было бы у нас по-хорошему, по божески, без вражды. А то… Скорбь-то, скорбь-то всевышнему!

Вонифатьич смиренно взглянул на иконы, с сожалением махнул рукой и низко опустил голову.

Молчал Анемподист с полминуты. Потом опять загнусавил:

— Но не сужу, не сужу в горячности сердца, не сужу. Все мы люди, все человеки. Присылай парненку! Не хочу тягаться. Плохонький судок — без соли годок. Миром, миром завсегда надо. От себя оторву, последнюю рубаху с себя сниму, а человека не изобижу.

Вонифатьич направился к выходу и, когда уже взялся за дверную скобку, повернулся, обвел всех строгими глазами и сказал:

— Бога, бога забывать стали. Стыд со штями съел, Мокеюшка, на кого поднял руку? На кого? Попляшешь еще у меня, погоди! Поскулишь, как подведет живот, И ты, старец…

Анемподист хотел что-то еще сказать Науму Сысоичу, да раздумал и только махнул рукой.

— Греха-то, греха-то на душу черпанул с вами для воскресенья Христова. — Старик скорбно вздохнул и с силой хлопнул дверью. В избе стало тихо.

— Я говорил, сквозь перстов вывернется, — с нескрываемым сожалением заговорил Терька. — Поди-ка теперь к ним… Да они с шерстью съедят.

— А ведь и впрямь, Мокей, сухой выскользнул из воды Анемподистушка. Ну и ну…

Дед Наум не нашел больше слов.

…Зотик, Митя, Терька и Вавилка долго обсуждали предложение Анемподиста и решили не ходить к Сизову.

— В чужом доме, на народе, да в драку лезут. Нас с Вавилкой чуть не раздернули, ящерки. Задави меня — не пойду в дом к ним. Их надо поодиночке да в тесном месте караулить, — предложил Зотик.

— Дайте мне срок только, ребятушки, я по-свойски до солнышка управлюсь с Патрей, — вынырнул из-за спины Терьки широколобый Амоска и так потряс грязными кулачишками, что сомнений в этом ни у кого не осталось.

Вначале Митя вместе с ребятами горячился, собирался воевать с рыжманками, но на другой день, разобравшись в происшедшем, отказался от мести.

Он достал учетные карточки, просмотрел инструкции и, захватив старенький брезентовый портфелишко, отправился на работу. В каждом доме Митя усаживался за стол и начинал опрос и заполнение граф.

Ему подолгу приходилось говорить о значении переписи. Но, несмотря на добросовестные разъяснения, чувствовалось, что ни одному его слову козлушане все же не верят. Митя не мог понять причины этого, пока одна из вдов не проговорилась:

— Опасно все-таки, мил человек. Анемподист сказывал, будто списывают, чтоб отобрать…

Митя выразительно свистнул.

— А какие наши достатки! Сам видишь — вдовье дело, — говорили бабы, пытливо заглядывая в карточки.

Еще по первым дням работы Митя заметил, что чем бедней хозяйство, тем доверчивее встречают его, верней и охотней сообщают нужные сведения.

Работал с увлечением.

Один, без ребят, он пошел к Сизевым и этим очень удивил Терьку, Зотика, Вавилку и Амоску.

— Сизевские девки похуже медведя. От медведя берданкой оборониться можно, — говорил Терька, беспокоясь за Митю, — а от этих рыжих… — и он махнул рукой.

Ребята двинулись к дому Анемподиста Вонифатьича и стали ждать. Им казалось, что вот-вот послышатся крики избиваемого Мити. Они готовы были броситься на выручку, а Амоска набрал даже в подол камней и готовился бить окна, как только рыжманки начнут душить Митю.

— Как урежу по окошкам — испугаются, бросят! — храбрился Амоска.

Под конец он не выдержал: подкрался из-за угла к завалинке сизевского дома, осторожно вскочил, ухватившись за косяк, и заглянул в окно.

Митя сидел в просторной горнице за столом и, сурово нахмурив брови, спрашивал что-то у Анемподиста. Фотевна Сизеха и все ее девять рыжманок стояли у двери; каждая озабоченно подпирала рукой щеку.

Амоска оторвался от окна, повернулся к стоявшим у забора ребятам и таинственно поманил их пальцем. Озираясь на ворота, один за другим забрались на завалинку Вавилка, Зотик и Терька и так же осторожно, из-за косяка, уставились в окно.

Во всех движениях ребят чувствовалась настороженность воробьев, подбирающихся к зерну, окарауливаемому зорким сторожем. Повернись он, сделай только намек на движение — и стая вспорхнет и рассыплется в разные стороны… Но ни Фотевна, ни дочки не замечали ребят. Только Сосипатра, стоявшая близко к окну, показала Амоске язык.

Амоска ответно выставил кулак и погрозил ей.

Сосипатра спряталась за подол материного сарафана.

…Сизевы сидели за столом, когда вошел к ним Митя Шершнев.

— Хлеба-соли с нами, ангельчик господень! Симка, медку принеси осотинку, — не слушая возражений Мити, приказал Анемподист.

Митя вторично и еще более решительно отказался.

— Гнушаешься трапезы с нами, ну так хоть медком побалуйся, — пропела Фотевна, подвигая на край стола тарелку с золотистой сотиной меда.

Митя отказался и от меда.

— Беда-то, беда-то какая! — громко вздохнула Фотевна.

— Беда-то, беда-то какая! — в один голос пропели дочки.

Митя полез в портфель за карточками и, оглядываясь, спросил:

— Где бы тут присесть у вас с бумагами?

Анемподист Вонифатьич торопливо вылез из-за стола и распахнул дверь в соседнюю комнату.

— В горенку, в передний угол просим милости гостенька дорогого, — ласково пригласил он.

— Проходи-ка, проходи-ка, — кланялись враз рыжманки.

Не глядя ни на кого, Митя прошел в угол, заставленный медными складнями икон, и сел на лавку. Анемподист стал рядом. Фотевна с дочками выстроились у порога.

Митя приступил к работе. При каждом ответе Анемподиста на заданный ему вопрос Фотевна и дочки, уставившись на Митю, хором добавляли:

— Чего уж там, ангельчик, сам видишь…

Митя, склонившись над карточками, старательно заполнял графы. Его мутили устремленные на него взоры рыжманок, шумело в голове от их плаксивых причитаний.

«Они гипнотизируют меня, должно быть», — думал он.