— Вавилка, да ведь это наш зверь-то, — сказал Зотик, — ей-богу, наш…

Ребятишки шли следом, забегали вперед, хватались за медвежью шкуру.

Зотик со страхом и уважением смотрел на тщедушного курносого Митю.

Глава XVIII

Знакомство состоялось в избе у дедки Наума.

Митя ел щи. Ребята перешептывались у порога о берданке и шапке с пуговкой. Дед Силантий рассказывал об истории с медведем. Лицо Мити стало пунцовым.

— А ведь он немоляха, ребятушки, — тихонько шепнул Амоска. — Немоляха, молнией разрази меня, немоляха! Лба не перекрестил, как за еду сел.

— Да что ты? — живо откликнулись Терька, Зотик и Вавилка.

— Подкараулим, — решили они и молча уставились на сидевшего за столом Митю.

— Безотцовщина, — не унимался Амоска, довольный, что он первый заметил.

— Молчи, карапузик, — прошипел Терька.

Вавилка тоже почему-то вдруг рассердился и стал выталкивать Амоску за дверь.

— Убирайся, нечего тут со старшими, — подтолкнул упиравшегося Амоску и Зотик.

Амоска, протестуя, громко хлопнул дверью и озорно стукнул несколько раз в дверь пяткой. Через минуту он уже забрался на завалинку и так скривил лицо, что ребята не выдержали.

— Да отколоти ты его, Терька! — крикнул Вавилка вдогонку выскочившему за дверь Терьке.

Амоска, соскочив с завалинки, кинулся вдоль дороги.

Митя встал из-за стола, поблагодарил Феклисту, деда Наума и вытер губы.

Ребята с ужасом убедились, что Амоска был прав.

— Я тебе говорил, — шепнул Терьке Зотик, — что комиссарчик…

Митя даже за столом беспокоился, как бы не подопрела свернутая трубкой медвежья шкура.

— Медвежину-то распялить надо, дед Силантий, не испортилась бы: ишь как печет!.. — сказал он таким тоном, будто ему ежедневно приходилось распяливать для просушки медвежьи шкуры.

Ребята многозначительно переглянулись. Но дед Силантий долго еще доедал поданную кашу. Потом он осторожно смел крошки с бороды на ладонь, положил их в рот, прожевал и встал на молитву:

— Спасет Христос, Наум Сысоич, Феклиста Зеноновна, за хлеб за соль.

Дед Наум и Феклиста в ответ поклонились.

— Ну, герой, пойдем теперь устроим шкуру: шкурина на всю четвертную, а то и поболе вытянет.

Дед Наум тоже вышел. Ребята следом повалили из избы.

С юга обдавало влажным, густым и теплым ветром. На дворе обнажились дорожки. Маленькие ребята бегали уже босые. Ноги их на не согревшейся еще земле мерзли, и они по-гусиному поджимали то одну, то другую, отогревая подошвы.

Медвежью шкуру растянули у амбара. Дед Наум четвертями смерил шкуру от носа до хвоста. Ребята внимательно следили за каждым его движением.

— Двадцать четвертей зверишка-то вытянул, бог бы его любил. Не всегда такой-то попадется…

Митя удивился и даже обиделся, что при исключительной величине шкуры дед Наум все-таки назвал медведя «зверишкой».

— Тащи-ка, Зотик, скόбель, собьем с нее сорочье мясо.

Зотик мигом принес тупую старую литовку. Дед Наум положил шкуру на бревно и движениями скьбеля вверх и вниз стал сгонять с мездры тонкую пленку мяса. Дед Силантий заштопал ниткой пульную рану и острым ножом очистил мясо с головы до губ.

— В пятках-то посолить бы надо, Наум Сысоич, не плюнула бы муха…

Зотик принес горшочек с крупной голубоватой солью и подал деду. Тот расправил кожу на жесткой подошве передней правой лапы и вдруг остановился с занесенной над ней щепотью с солью:

— Господи Исусе Христе!..

Наум Сысоич вспомнил смерть отца Зотика, своего сына Трефила, от медведя, которому он отстрелил коготь с правой лапы. «Не тот ли это самый?»

Из глаз деда выкатились две мутные слезинки. Старик торопливо смахнул их и густо посолил подошву.

— Меченый зверишка-то… Когтя нет на правой лапе, — сказал он.

Шкуру натянули на связанную из кольев раму.

Зотик, Терька, Вавилка и Митя — каждый держался за одну из лап зверя, стараясь растянуть медвежину в длину и ширину насколько возможно, а старики привязывали ее за прорезь у носа, лап и основания хвоста.

Распяленную шкуру поставили в тень под навесом, головой вверх.

— Теперь пусть она позавялится, пообтянется, а через денек-другой мы ее перетянем. Вот что, молодец удалый! — дружески хлопнул дед Наум Митю по плечу.

Ночью Наум Сысоич стал перед иконой и долго бил поклоны за упокой души погибших рабов Трефила и Нефеда. А наутро он дольше обыкновенного засматривался на Митю и несколько раз отечески тепло заговаривал с ним:

— Ишь ты, какого зверишка-то ухлопал…

Митя полюбил деда Наума с первых же слов.

С ребятами дружба завязалась еще раньше. Зотик рассказал, как они «скрадывали» вчера этого медведя на хребте, и утверждал, что, если бы им не помешали помочане, они сами не упустили бы его.

Зотик принес и показал Мите свою винтовку. Митя притащил берданку и заявил, что купит ее, как только продаст шкуру.

А вечером все четверо улеглись у Наумычевых на полатях и проговорили до полуночи.

Ребята рассказывали о событиях этой зимы. Митю поразило обилие бед, за такой короткий срок свалившихся на маленькую заимку. Больше всего заинтересовали его дела агента Госторга Дениса Денисовича Белобородова. Он заставил Зотика еще раз повторить, как покупал агент у них соболью шкурку и как обманул Мокея. Зотик во всех подробностях передал разговор Дениса Денисовича с дедом Наумом при торге соболя и рассказал, что потом из этого получилось.

Не меньше заинтересовал Митю и рассказ Терьки о проделках Анемподиста Вонифатьича.

— Ребятушки, да ведь это же злостнейшая эксплуатация и контрреволюция, — сказал Митя. — Неужто так-таки и стращал Белобородов?

— Умереть в одночасье, если вру, — перекрестился в доказательство Зотик. — Застращал гепевой, казной. Я-то не знаю, что это за гепева и казна такая, но дедынька, видать, сильно перетрухнул.

Митя долго лежал молча. Рассказы ребят навели его на серьезные и неожиданные мысли.

Рано утром мальчики вчетвером отправились проведать шкуру. Первым добежал до нее Терька и ахнул: на левой задней лапе не хватало четырех когтей, остался только мизинец.

— Убей бог, Пестимейка Вонифатьичева украла!

— Больше некому, — подтвердили Терькину догадку Зотик и Вавилка. — Это она для присушки женихов дюзнула.

Пропажа четырех когтей почти до слез огорчила Митю:

— Надо спрятать шкуру, ребята, а то эдак дня через три все лапы без когтей останутся. Мало ли девок на заимке, а шкура одна…

Долго думали они, куда бы спрятать медвежью шкуру, и наконец решили поднять ее на крышу скотного двора, а вечером по очереди караулить.

Дед Наум одобрил решение ребят.

— Они, дурехи, не понимают, со своими женихами, что у медвежьей шкуры вся цена в когте, — сказал он. — Шкура в выделку идет на ковры, а какой же ковер без когтей на лапах! У меня еще в памяти, как за эти самые когти батюшка-покойничек соседскую девку наказывал. Пожадничала так же вот вековушка, — рябая была, как терка, — да и отрезала всю лапу у шкуры. А он возьми да и приследи. Заставил ведь пришить. Сама и пришивала. Пришивает это, а сама плачет, а батюшка рядом с плетью стоит — да плетью по плечам, да по плечам. В праздник дело было: народ собрался. Стыду-то девке!..

Согласился дед и с догадками Терьки:

— Рыжуха Вонифатьичева, не иначе. Уж больно ворожейки они у нас.

Ребята решили разузнать это дело. Особенно горячо взялся Терька, возненавидевший весь сизевский дом после обмана с пушниной.

До обеда ребята стреляли в цель из своих винтовок и из Митиной берданки. Из винтовки Митя стрелять не умел и первую же пулю пустил «в лес по ягоды». Зотик же клал одну пулю возле другой. Вавилка с Терькой стреляли хуже, но и они на пятьдесят метров попадали в круг величиной с ведерное донышко. Зато Митина берданка на шестьдесят шагов густо усеивала дробью всю банную дверь, а старенький дробовичок Зотика даже «не доплюнул» до цели. Это немного успокоило Митю и восстановило его пошатнувшийся было охотничий авторитет.