Повернулся он к Алеше уже с сухими глазами и совсем другим голосом, в котором дрожали даже как будто злобные нотки, снова заговорил:

— Нет в мире лучше этих мест. И никакая твоя Москва супроть нашей деревни, супроть тайги и озера не устоит… Вросло все это в сердце мое… Умереть легче, чем бросить… Родился я здесь… — Несвойственная Никодиму растерянность и даже беспомощность детская написаны были на его лице.

Алеша, взволнованный первыми же словами Никодима, всем своим существом чувствовал, что сейчас во что бы то ни стало, так же как в бою в опасную минуту, надо помочь другу. Ободрить его, влить уверенность в необходимости принятого решения и облегчить боль разлуки с родными местами, с родителями и даже с медвежонком Бобошкой, о котором Никодим из гордости умолчал.

Алеша горячо заговорил:

— Никушка! С пестуном мы не расстанемся. Мы его тоже увезем с собой и поместим в зоосад: там ему будет хорошо. И каждое воскресенье будем ходить к нему. Это дело твердо решенное, — сказал он и потрепал медведя по загривку.

Потом, собираясь сказать о самом главном и волнующем, он тоже задумался, как бы вслушиваясь в самое сокровенное души, как бы заглядывая в свое сердце.

— Ника, я понимаю тебя. Мы любим нашу родину, как дети мать, а родина моя, ты знаешь, Москва. И вот скажу тебе, Ника, дорогой друг мой… — Алеша выпрямился и взглянул на гору сверкающими глазами. — Моя родина — и эти горы, и прекрасная твоя деревня, и тысячи таких же деревень необъятно огромной, величественной, как океан, России.

«Из чего слагается любовь к своей родине? — в раздумье спросил он себя. — Мне трудно, пожалуй, даже невозможно ответить так, чтоб и себе и тебе стало ясно».

На восторженное лицо Алеши тоже набежала тень растерянности и детской робости перед чем-то огромным и до святости дорогим.

Как ему хотелось в этот миг отыскать какие-то огненные, негасимо сияющие слова, чтоб высказать чувства, клокотавшие в его сердце!

— Нет, Ника! Я не могу выразить тебе это сейчас простыми, обыкновенными словами…

Алеша подвинулся к Никодиму и заглянул ему в глаза. Все эти дни он собирался сказать другу, что начал писать стихи, и не решался. Теперь же разговор этот был очень кстати.

— В Монголии, тоскуя о тебе, об отце, о России, я много думал обо всем, что собираюсь сказать тебе сейчас. Размышления свои, как стихи, — Алеша почему-то стыдился сознаться Никодиму, что он начал писать стихи, — я целыми днями выборматывал, качаясь в седле. Слушай!

Ему очень хотелось прочесть свое первое стихотворение, посвященное Родине.

Начал Алеша путано и несмело:

— Родина — это вечер… Да, да, вечер… Вот такой, как сейчас, тихий, теплый…

Кудрявые холмы, где гудит, словно колокол, сосновый бор…

Серебро прикаспийских ковыльных степей…

Зыбкие нивы Украины, и в них, как звенящие струны, золотые колосья зрелых хлебов…

Сверкающий, как бриллиант, Кавказ!

Прекрасно-нежная, как ее женщины, Грузия.

Это голубые льды и пустыни в радужных сполохах морозного Севера, где проносятся лыжи охотника, свистя по снегам…

Широкая река в зеленых берегах, с коловертью глубоких омутов.

Дальние голоса… Проголосные русские песни…

Каменные кружева на зубчатых стенах и башнях Кремля…

Ленин — надежда, лучезарная звезда мира, — работающий в Кремле…

Русские писатели-великаны…

Азиатски яркие, как шары колючего цветка татарника, купола Василия Блаженного…

Это огромный народ-ребенок, с широким, умным, безмерно выносливым и ласковым сердцем. Народ, не раз спасавший Европу.

Родина! Веет от этого слова и первыми впечатлениями бытия: розовым ранним утром жизни…

Росой на цветах и травах…

И соловьиным пением…

И материнской улыбкой…

И дорогими могилами предков наших…

Родина!.. Нет! Я не могу, Ника… Чувствую, что слова мои… что бессилен я, как глухонемой, выразить то, чем полна душа моя… Но, Никушка, это и неважно. А важно, что мы любим ее.

Сколько битв еще впереди за тебя, любимая моя страна! Но сколько бы ни было их, сердце мое на всю жизнь безраздельно принадлежит тебе.

Никодим слушал разгорячившегося Алешу и смотрел задумчиво на родное село.

Алеша схватил Никодима за плечи и с глазами, горевшими возбуждением, сказал:

— Никушка! Знаю, чувствую, что и тяжело, и жутко. Но я верю в тебя. Есть мудрая восточная поговорка: «Дорогу осилит идущий».

Село Иртышск — Москва,

1940–1945

Когти

Глава I

И человек и зверь были испуганы.

Медведь вздыбил, фыркал и нерешительно топтался на месте.

Завьюченная лошадь Трефила Ернева рванулась из рук. За спиной Трефил услышал пронзительный вскрик сынишки.

Первым нашелся человек.

Не сводя глаз со зверя, он осторожно стал снимать с плеч винтовку.

В звере также нарастала решимость. Это было видно и по оскаленной пасти, и по плотно прижатым его ушам.

Трефил поспешно нажал на спуск.

Сноп огня зарницами вспыхнул в глазах метнувшегося на человека медведя…

Отблеск огня, выступ скалы на узкой тропе и сознание «неубойкости» выстрела одновременно запечатлелись в мозгу Трефила Ернева.

Пуля оторвала вершковый черный коготь на правой лапе медведя и вспахала стальные мускулы предплечья.

Одной рукой зажав изуродованное свое лицо, другой судорожно обхватив мальчика, по тропе шел человек.

В тайге, роняя сгустки крови, уходил зверь.

В полдень в глухую таежную заимку Козлушку со сбившимся под брюхо седлом прискакала лошадь и остановилась у ворот ерневского двора. Умное животное, широко раздувая ноздри, испуганно храпело и, озираясь на кромку тайги, дрожало крупной дрожью.

Встревоженные козлушане вскоре подобрали Трефила Наумовича. Шатаясь, он все еще брел по тропе, крепко прижимая к груди семилетнего Зотика. Лишь только оторвали от него сына, Ернев замертво рухнул наземь.

Брат Трефила, заросший смолистым волосом до глаз — Нефед Наумович, пошел по тропе в глубь тайги. Три дня упорно шел он по следу зверя. С каждым днем медвежий след становился менее заметным: покинув таежные крепи, зверь поднялся в подоблачные выси белков[15].

На росных мочажинах у подошвы хребта, в снежной седловине белка, всматриваясь в звериный след, Нефед с удивлением заметил отсутствие среднего когтя на правой лапе медведя.

Глава II

Под бесконечные рассказы дедки Наума Зотик старательно чистил дядину охотничью винтовку.

— Ну, а если соболь петлю сделал да обратным ходом на старый след ударился, тут уж, брат, ухо держи востро! Из сил, значит, выбился он, того и гляди западет в россыпь, в дупло али в колодину. Сколько таких случаев в промысле, Зотик, и у меня, и у покойничка отца твоего бывало!

— Как не бывать, известное дело, — не отрываясь от работы, согласился с дедом Зотик и еще строже сдвинул брови.

Дядя Нефед поручил ему вычистить винтовку-малопульку. Завтра он впервые берет племянника в тайгу на соболиный промысел.

— Дома-то корму подкинуть скотине и без Зотьки управитесь, — объявил Нефед.

— Вестимо, управимся, — одобрил решение сына дед.

Слова дяди и согласие дедки точно на десять лет старше сделали мальчика.

Резвый и на ноги и на язык, Зотик Ернев теперь во всем стал подражать суровому дяде Нефеду.

Взбираясь от проруби на взвоз, он, совсем как дядя Нефед, грубовато покрикивал на скот. А озорному комолому бычишке, когда тот задержался у прясла, неожиданно пригрозил:

— Ну, ну, молодчик, отъедайся тут без нас. Вернусь с белков да к празднику шкуру с тебя сдерну, прощелыга безрогая!..

— Так же вот, — продолжал свои рассказы дед Наум, — в тот год, когда отца твоего медведь задрал, отправились это мы с Нефедушкой. Ну, отправились, идем Шумишихинским белком…