Доставку патронов, ручных гранат и железного крошева для пушки возложили на завхоза Свистуна; разведку и охранение с юга, со стороны Маральей пади, — на взводного Лобанова; инсценировку жаркого оборонительного боя с севера, со стороны наступления полковника Елазича, — на трех стариков с деревянными трещотками и конный разъезд под командой сына взводного Лобанова — молодого, расторопного казака Палладия.

Жариков носился по деревне, собирая бороны. Опрокинутые вверх зубьями, они образовали грозное для кавалерии поле у выхода из ущелья на случай, если фугасы подведут и противнику удалось бы прорваться…

Ефрем Гаврилыч наблюдал за установкой отбитых у гаркуновцев двух пулеметов, сам выбирал для них позиции, сам пристреливал по ответственным рубежам.

Никодим и пестун были всюду. Могли ли они не принять участие в закладке фугасов! Разве можно было кому-нибудь доверить подноску гранат?! А патронов?! Кто лучше Никодима мог связать бороны проволокой одна к одной?

Но настоящее свое призвание они нашли все-таки на подноске валунов к обрывам ущелья. Камней требовалось много, работа трудная. Никодим раскачал холодный, скользкий камень и, проваливаясь в снегу, понес его к обрыву. Медвежонок шел позади. Мальчик, красный от натуги, положил камень и повернулся, чтобы бежать за другим, но сзади раздался грохот. Никодим увидел пестуна, который, свесив голову вниз, смотрел и слушал. Камня, принесенного мальчиком, не было.

Никодим схватил ножны и ударил ими медвежонка по заду. Пестун взвизгнул и отбежал от обрыва.

— Дурачка нашел! Черт шерстистый! Я надуваюсь, тащу, свет из глаз катится, а ты спихивать!.. — Никодим погрозил ножнами озадаченному медвежонку и пошел за новым камнем.

Бобошка понуро побрел сзади. Мальчик раскачал новый камень. Неожиданно пестун занялся тем же, но работа у него шла успешнее. Он так энергично орудовал всеми четырьмя лапами, что снег и комья земли дождем летели вокруг.

— Вот так-то лучше! — обрадовался Никодим.

Пестун подрыл камень, взял его в лапы и понес. Никодим со своим валуном пошел следом.

Партизаны увидели медведя с ношей, засмеялись, закричали.

От гордости за друга Никодим не чувствовал тяжести валуна, но Бобошка подошел к обрыву и спустил камень вниз. Никодим ахнул, бросил валун и снова схватился за ножны.

— Дурак! Башка толстая, а пустая!.. Нельзя! Нельзя бросать сейчас!.. Сейчас таскать надо… Таскать, Бобошенька! — Мальчик наклонился к уху медвежонка и раздельно повторил: — Бросать будем после. После… Понимаешь, милый Бобоша, после!

Пестун смотрел на него и моргал круглыми глазками.

— Пойдем!..

Медвежонок внимательно следил за каждым движением своего хозяина. Всякий раз, как мальчик подносил камень к обрыву, пестун поднимал голову, настораживал уши и вздрагивал, ожидая, что уж теперь-то он бросит камень в пропасть. Но Никодим осторожно опускал камень и отправлялся за новым.

Пестун не выдержал и бросился за мальчиком. Никодим заметил его, когда он с огромным валуном медленно пошел к ущелью, широко расставляя задние лапы.

Звереныш подошел к самому обрыву и, очевидно искушаемый желанием бросить валун в пропасть, затоптался на месте. Никодим побежал к нему и издалека закричал:

— Нельзя! Нельзя, Бобошенька!

Медвежонок все еще не решил, бросить ли ему валун в пропасть или опустить рядом с горкой, как делал Никодим.

— Возьми! Возьми у него! — закричал отделенный Пальчиков с противоположной стороны ущелья.

Мальчик тихонько подошел к зверенышу, встал между ним и пропастью, взял у него из лап валун и осторожно опустил рядом со своими камнями.

— Умница! Умница ты моя толстолобенькая! — Никодим схватил пестуна за шею и поцеловал прямо в губы, потом вынул из кармана затасканный кусочек сахара и всунул в пасть Бобошке.

До самого солнцезаката носили они с пестуном камни к обрыву. И каждый раз медведь, подтащив в лапах валун, почему-то боялся сам опустить его на землю, и Никодим, положив свой камень, принимал ношу из лап Бобошки.

— Старание есть, и ум золотой, а трусоват: боится, как бы лапку не отшибить… — объяснил партизанам мальчик неумение пестуна положить камень на землю и охотно помогал другу.

Подготовка к встрече гаркуновцев приближалась к концу. Заложенные фугасы, бомбы, пулеметы, мазюкинская пушка и горы камней, приготовленные для встречи, — Никодим ликовал. Гибель гаркуновцев ему казалась неизбежной, но с ними неизбежна была и гибель Алеши. Никодиму было жалко его до слез. Теперь мальчику казалось, что он в неоплатном долгу у своего друга.

Партизаны выбирали удобные места. Устраивали бойницы для винтовок. Некоторые достали охапки сена и подложили себе под бок, собираясь коротать ночь на каменных крутиках. По обеим сторонам ущелья прошел Ефрем Гаврилыч. На каждом повороте он останавливался, давал последние указания гранатометчикам.

Жариков прислал Варагушину записку: «После полуночи прибудут в твое распоряжение до тридцати женщин-доброволок. Размещай стрелков у входа и выхода, а сбросить камень с утеса и женщина отлично может…»

Варагушин повеселел: к ста пятидесяти бойцам прибавляются еще тридцать. И хотя у гаркуновцев было около трехсот штыков да почти столько же сабель, хотя и были они вооружены артиллерией, десятью пулеметами и неограниченным запасом патронов, но на стороне партизан были мужество и каменные стены родных гор.

Заря медленно догорала. Тьма и тишина опускались на ущелье. Скорой рысью выехала разведка к Стремнинскому перевалу. Никодим слышал, как Ефрем Гаврилыч наказывал взводному Лобанову обязательно связаться с Кобызевым…

— Пятая изба с краю, — повторил он знакомые ему слова.

Часть людей пошла ужинать в деревню. Никодим с пестуном тоже отправились…

Глава LVIII

Алеша зажег спичку и поглядел на часы. Было без пяти минут пять, но деревня уже проснулась. Скрип снега, ржание лошадей, одиночный — должно быть, случайный — выстрел и чья-то ругань. Алеша прижался к застывшему окну. На дворе была густая темь. Вдоль улицы накатывалась слитная поступь пехотной части.

— Р-о-о-та, стой! — услышал Алеша сердитую, отрывистую команду, после которой великан шагнул еще раз и звучно приставил сильную ногу. — Оправиться! — выкрикнул все тот же резкий, словно недовольный голос.

И тотчас же множество людей закашляло, сдержанно зашумело. Лязгнули штыки, загорелись вспыхнувшие папироски.

«Началось!» — подумал Алеша, и сердце его радостно защемило.

Он вскочил с кровати и стал одеваться.

Уже засыпая в постели и слыша за стеной распоряжения Гаркунова вахмистру о выступлении конницы — через час после выхода пехоты, — Алеша боялся, что то, за чем он приехал и на что твердо решился, может неожиданно в самую последнюю минуту расстроиться. Но теперь этого уже не могло быть: пехота выступала, — следовательно, разведка и охранение ушли.

«Теперь-то уж началось!» — натягивая сапоги, радовался Алеша. Он находился в том детски восторженном состоянии, когда хочется первому встречному выкричать, рассказать о переполнившем сердце счастье.

За ночь погода значительно отмякла. Легкий морозец приятно щипал щеки. Темнота окутывала двор, деревню.

Огни в окнах светились, как волчьи глаза.

На улице отфыркивались, ржали кони готовой к выступлению сотни. Есаул Гаркунов хриплым голосом ругал вестового Мишку и за то, что он не приготовил квасу, и за плохую седловку жеребца Баяна.

Голова у есаула трещала, Гаркунов был в дурном настроении. Мишка понял это с первого взгляда на начальника.

— В Чесноковке чтоб был квас!

— Слушаюсь, господин есаул!

— «Слушаюсь-слушаюсь», а как… Догнать разведчиков!.. С разведчиками… Чтоб дом под штаб!.. Чтоб квартиры господам офицерам!.. Денщики Елазича!..

Есаул не договаривал фраз, но Мишка отлично понимал их смысл. Он знал, что есаул не любил совместных действий двух отрядов и всегда злился при их расквартировке. Но чтоб посылать его, вестового, в переднюю линию с разведчиками — этого ни разу не случалось.