Есаул Гаркунов, не обращая внимания на пение, клялся, что он завтра же в Чесноковке вырвет у полковника Елазича карточный долг или испортит ему рыжие бачки…

Вера Петровна пела с закрытыми глазами, не слыша и не видя никого. Густые темные ресницы ярко оттеняли побледневшее лицо женщины.

— Господа! Я приглашаю вас завтра на скромный английский завтрак в Чесноковке! — старался перекричать Веру Петровну есаул.

Артиллерист Огородов подвинул к себе графин с медовухой, расстегнул френч, взял в руки голову поросенка и добывал из черепа клейкий розоватый мозг. Глаза капитана мученически покраснели. Время от времени он отрывался от своего занятия, взглядывал то на поющую Веру Петровну, то на есаула, то на военного врача и вновь склонялся к тарелке.

Алеша, как ни воздерживался, как ни лил медовуху под стол, все же вынужден был выпить на брудершафт с Верой Петровной полный стакан и поцеловать ее в липкие, сладкие губы. Он чувствовал, что сильно захмелел, что ноги и руки плохо слушаются и, чтобы заставить их сделать движение, нужно напрягать всю силу воли.

Щупленький, бесцветный, с белыми ресницами, врач Пришкин на спор с есаулом пытался отвлечь капитана Огородова от поросенка и медовухи и вызвать его на разговор, но артиллерист только мычал да обтирал засаленные, мокрые усы.

Один тамада Песецкий, хотя и пил наравне со всеми, был совершенно трезв, и только свекольно-румяное лицо его багровело. Он подозвал вестового Мишку и шепнул ему что-то. Через минуту оркестр грянул лезгинку, и на середину горницы с обнаженным кинжалом, на носках сафьяновых сапожек выбежал мальчишка, музыкант и плясун, в белой папахе и малиновой черкеске.

Мальчишка пронзительно гикнул и закружился так быстро, что Алеше показалось, будто у него еще одно лицо на затылке. Есаул Гаркунов тоже не выдержал — топнул, звякнул шпорами, и посуда на столе зазвенела.

В горницу снова вкатился вахмистр Грызлов. Он дождался, когда есаул кончил пляску, и подошел к нему.

— Вон! Вон, животное! — закричал на Грызлова взбешенный есаул.

— Пакет от главного командования! — силясь покрыть и оркестр и крик Гаркунова, покраснел от натуги вахмистр.

Хмель с Алеши слетел.

Есаул нехотя вскрыл пакет, и густые брови его сбежались к переносью. Он не дочитал сводку до конца и сунул в карман.

— Песецкий! Шампанского!

Пробка со звуком разорвавшейся хлопушки взлетела в потолок. Игристая пена рванулась в граненые бокалы.

— Господа офицеры! — Есаул поднял бокал с играющим вином и достал из кармана сводку главного командования.

Все взяли бокалы. Алеша затаил дыхание.

— Тревожные вести, господа! — проговорил есаул. — Степные партизанские части Замонтова соединились с крупными частями горнопартизанских отрядов Крестьяка. Отряд поручика Каурова уничтожен. На северном фронте партизаны соединились с Красной Армией… — Есаул обвел всех строгим взглядом. — Обратно пути нам нет. Путь наш теперь один — через Чесноковку, к черту на рога!.. Прощай, родная, любимая земля!

Есаул замолк. Лицо его стало бледным и строгим, как на молитве, словно и не был он пьян до этого.

— Пойдем налегке. Пленных в расход!.. Прощай, родная русская земля! — тихо повторил он, потом молча выпил вино и разбил бокал об пол.

— Песецкий! Шампанского! Музыка! Музыка!.. — закричал вдруг «молчальник» капитан Огородов.

Рев оркестра сотрясал стекла в рамах.

Пили бокал за бокалом.

Алеша окончательно протрезвился и выливал вино под стол.

«Мухи перед гибелью злы», — вспомнил он фразу Ефрема Гаврилыча.

Алеша смотрел на офицеров.

«Завтра же похороню вас всех!..»

Ему было жаль только милую, ласковую Веру Петровну, и он мучился сознанием, что утром она будет безжизненно холодной и страшной…

«В самую последнюю минуту я скажу ей… Пошлю в обоз… Я спасу ее…»

Тамада Песецкий позвал вахмистра Грызлова.

— Балет! — весело крикнул сотник.

— Слушаюсь! — и вахмистр бросился в дверь. Но через минуту Грызлов вернулся к Песецкому. — Всех пятнадцать?..

— Всех!.. На площади!..

Алеша ничего не понял, но Вера Петровна шепнула:

— Коронный номер нашего Казика… Арестованных бандитов сейчас пустят в расход, а жен и дочерей пригонят сюда, разденут и заставят плясать…

Перед Алешей мелькнули бородатые лица, прижавшиеся к решетке окна в тюрьме…

— Незабываемое зрелище, Анатоль! — Вера Петровна стиснула похолодевшие пальцы Алеши.

Он невольно отпрянул от нее, бросился из-за стола к сотнику. Упал на колени и протянул к нему дрожащие руки:

— Казимир Казимирович! Голубчик! Пощадите!

Сотник удивленно взглянул на Алешу.

— Встаньте, прапорщик Палагинский! Что за глупости! — сказал он, и красивое лицо его потемнело.

Алеша опомнился и истерически захохотал:

— Сотник! Сотник! — не поднимаясь с колен, повторил он. — Сохраните их до завтра!.. Для меня!.. Я еще ни разу!.. В Чесноковке поупражняюсь… Ради бога!.. — вновь комически выкинул он руки в сторону Песецкого.

Сотник засмеялся.

— Грызлов! — крикнул он в глубину комнат вахмистру.

— У вас пятнадцать? — переспросил сотник появившегося на пороге Грызлова.

— Так точно, пятнадцать, господин сотник!..

— Семь с половиной отделите для практики прапорщику. Желание гостя священно у нас в отряде… Выберите только, у которых шеи потолще… — в улыбке Песецкий показал блестящие широкие зубы. — Остальных в балет!

Алеша поднялся.

— Спасибо! — сказал он и сел на свое место, отодвинувшись от Веры Петровны.

Гости разошлись в три часа ночи.

В соседней комнате зажгли лампу. Алеша заглянул в дверь: вестовой есаула Мишка стоял у стола и допивал медовуху через горлышко из графина.

Алеша не мог сдержать напора чувств и, полуодетый, вышел к нему:

— Здорόво, Михаил!

Вестовой испуганно повернулся. Графин со звоном упал и разбился.

— Ничего! Это ничего, Миша! — подбежал к нему Алеша и нагнулся вместе с вестовым над осколками графина.

На полу они улыбнулись один другому, как напроказившие школьники, и встали.

— Это такой пустяк! Главное — выступаем! Выступаем!.. — повторил Алеша и дружески хлопнул вестового по плечу.

Мишка удивленно взглянул на юного прапорщика и рассудительно сказал:

— Чего тут радоваться, господин прапорщик? Маета одна с этими переходами. Только, можно сказать, обжились, обгляделись… ну, одним словом, перезнакомились…

— Да ведь это же не просто переход в другую деревню, а бой! Понимаешь ты: решительный, важный бой! — возмутился Алеша равнодушию Мишки.

— Так точно, господин прапорщик! Это совершенно правильно! Это я, конечно, по необразованности!.. — почувствовав в голосе Алеши недовольные нотки, поправился вестовой. — Через полчаса будить есаула, а у меня — не у шубы рукав… — И Мишка принялся за уборку.

Стол был залит вином и медовухой, завален грязной посудой, рыбными костями, раскрошенным хлебом. Пол загажен, затоптан.

Алеша вспомнил все происходившее здесь вчера.

«Я отомщу за всех! За всё! Скоро! Скоро!..»

В проходах ущелья партизаны закладывали фугасы. Подтаскивали камень к отвесным кручам узкого ущелья. Руководил командир отделения Пальчиков. Кузнец Потап Мазюкин на плечах втащил свое тяжелое детище — «пушку-бухалу» и укреплял ее на самом «шишу».

Свесив с кручи длинную, кольцеватую бороду цвета монетной меди, он пытливо смотрел вдоль ущелья и на подходы к нему со стороны Маральей пади: высчитывал, примеривал, отползал назад, подавался вперед, прищуривал глаз, точно прицеливаясь в невидимого врага.