— По приказанию начдива, прибыл с конной бригадой в ваше распоряжение.
Илья делает жест скромности, просит его принять на себя командование кабардинским участком. Оба уступают и молчаливо признают, что первенство здесь может принадлежать лишь зеленым, хозяевам гор. Но делить, собственно говоря, и нечего было: зеленые лежали в цепи, и оставалось лишь доставлять им патроны и питание, убирать раненых и убитых. Боевая задача упростилась до последнего: сдержать напор белых.
На следующий день пришла в Геленджик вся конная бригада в 400 сабель. Запыленные, оборванные, одетые кто в военное, кто в пиджаки, в войлочных шляпах они выглядели предприимчивыми, неустрашимыми путешественниками.
Снова парад, солнечная радость, стройные ряды прекрасно одетых зеленых. Гремят два их оркестра.
Илья с балкона верхнего этажа штаба говорит речь. Море народа. Женщины плачут, старые зеленые смахивают случайно появившуюся слезу.
— Полтора года зеленые вели борьбу в тылу врага, не получая ниоткуда помощи. Они жили в диких ущельях, в норах, питались, как звери. Они вели героическую борьбу в стане врага, их предавали, уничтожали целыми отрядами и все-таки не сломлен был их дух. Выросла грозная, четырехтысячная армия, которая заперла горы и не пустила в них белых. Белые шли на Москву, полагая, что Красная армия впереди них, но Красная армия — во всем мире, Красная армия это — вооруженные рабочие и крестьяне. Разве можно победить эту армию? Никогда!..
И гром оркестров, гул криков ура сливаются в буре ликования. Командиры Красной армии отвечают, что они еще под Воронежом слышали о зеленых в горах Кавказа, что это вселяло в них дух бодрости, побуждало итти скорей на выручку восставших.
И после парада — на фронт, где решалась участь кампании.
Отряд Кравченко, побывав в Анапе, вернулся в Раевскую. Но подошли красные. Начались парады. Слезы, восторги… Потом, обнявшись, они пошли вместе в Глебовку. Заметили их зеленые Абравского полуострова, подумали, что на них наваливаются тучи белых — и выстроились в цепь. Но вместо боя начали обниматься и слезами обливаться. Провели в районе Дюрсо-лоток парад.
Потом Кравченко за компанию с красными прошел в Абрау, где они на-пару вырубили гарнизон белых человек в 200, из которых половина была калмыков.
На следующий день, 25 марта, ночью, отряды Кравченко пошли на Федотовку и Васильевку, и на рассвете заняли их. Вслед за ними шла кавдивизия.
Весь следующий день красные стягивали силы для удара на Новороссийск, откуда белые отстреливались из орудий.
Белый Новороссийск метался в бреду, доживал последний день. Таборы обезумевших беженцев, толпы опустившихся, растерянных военных запрудили улицы и переулки города. Среди беженцев были и хорошо одетые с семьями купцы, интеллигенты, были и простые, бородатые старики донцы и кубанцы с выводками детей на повозках. Куда их несло этим мутным потоком? Впереди — море. С ужасом начинали отрезвляться казаки от пьяного угара двухлетней бойни, начатой с «Христос воскресе», с колокольным перезвоном, в сверкающих лучах майского солнца.
А теперь… Пасмурный день… Моросит дождь, хлюпает жидкая грязь. Перекатывается волной паника по бесконечным таборам; сгрудились к берегам косоглазые, одутловатые калмыки с калмычками в китайских балахонах: где же та гребля, по которой обещали им переход через море в блаженные края? И отчаявшиеся калмычки бросали своих детей в море, не имея сил вынести их голодного крика.
На пристанях толпы людей, потерявших жен, детей, отцов, лезли на пароходы, затаптывая слабых. Громадная станция была забита составами поездов со снарядами, винтовками, мукой, шоколадом, артиллерией, обозами. Улицы были преграждены танками, броневиками; за городом грохотали орудия. По шоссе проносились толпы беженцев, подводы, пешие, конные войска белых.
Пришла ночь, скрыла, от мира страдания человеческого месива, унесенного мутным потоком в море. Только стоны, вопли и глухой рокот переливались через обступившие вокруг задумчивые горы.
Загрохотали чудовищные взрывы, затряслась земля, взвились вулканы в черное небо… Ослепительно сверкали огни… Горели склады, горели составы поездов, взрывались снаряды, трещали взрываемые патроны…
Город опустел. Но где же таборы, где масса войск?
Донская армия с несколькими тысячами офицеров, с бесчисленными таборами пошла берегом на Кабардинку, пробиваться к Туапсе. Для них нехватило пароходов.
Утром, 27 марта, со всех сторон повалили в город красные, зеленые. Война кончилась. Войска ликовали. Толпы устремились к складам, спасать из огня добро.
А перед Кабардинкой изнемогали в борьбе 900 зеленых и 400 красных.
26 марта шел ожесточенный бой, стоны раненых будили малодушие; пароходы, как пчелы из гудящего улья, выплывали один за другим из Цемесской, Новороссийской бухты и удалялись, таяли за горизонтом.
Ночью зеленые наблюдали из своих позиций в Кабардинке за таинственным, пылающим в пожарище Новороссийском, слышали гул взрывов, рокот масс и успокаивали себя тем, что о них, зеленых, уже все забыли: и красные, и белые.
Илья на своем свинцовом богатыре стоял на высоком обрыве и напряженно вслушивался в звуки города, стараясь угадать, что происходит там и что ему нужно предпринять. Два дня впереди Кабардинки зеленые сдерживали напор белых, два дня он не спал, отлучался в Геленджик лишь для парадной встречи бригады красных, но не чувствовал усталости, налит был энергией, как пламенем.
Опять пришла чеченская делегация, уже от семи тысяч белых. Требуют, чтобы их пропустили с оружием на родину.
Им предложили сдаваться.
А на заре, 27 марта, воспользовавшись прекращением боя, чеченцы ворвались в окраину Кабардинки, но их смяли резервные части, с гор их засыпали из пулеметов и винтовок — и они бежали назад, в свой мешок.
27 марта, после сдачи Новороссийска, здесь продолжался бой. В мешок набилось месиво людей, и два полевых орудия зеленых метали в это месиво снаряды.
Новороссийск замер, только клубились над ним тучи дыма. Море волновалось. Разгулялся моряк.
Вдруг отдаленным громом докатились взрывы — и стая пароходов выплыла из Цемесского залива в открытое море, разойдясь веером и озираясь стаей волков… Выплыло и чудовище, громадная, плавучая крепость, дредноут.
И вся эта стая, уйдя от опасности, остановилась в раздумье и начала бестолково шататься у берегов. Дредноут дремал против Кабардинки, миноносцы кружили около Пенайского маяка, другие пароходы уплывали в сторону Геленджика и дальше, словно всматриваясь и стараясь разгадать, что происходит там. Подводная лодка шаталась под самой Кабардинкой, на волнах закачивалась баржа, покрытая горой темных шаров. Что это значит? Почему покинули эту свалку людей?
Орудия зеленых стреляли опасливо, редко, чтобы противник с боевых судов не открыл их и не засыпал снарядами. Бой на позиции не ослабевал. Но почему не бомбардировала зеленых из орудий эта флотилия белых? Почему молчал дредноут? Раз-другой плюнет — и мокрое место от Кабардинки останется.
Или не хотели озлоблять зеленых и красных, когда осталась последняя ставка, почти безнадежная, — прорваться в сторону Туапсе? Или не знали, что творится на фронте, полагая, что казаки своей массой войск смяли зеленых и прошли дальше, а здесь выжидали обозы беженцев? Или морская качка мешала, или не решались стрелять, не зная, где цепи зеленых, или, наконец, не могли стрелять, потому что цепи зеленых были вплотную у цепей белых?
Приближался вечер. Бой продолжался. Большие транспортные пароходы, видимо, разуверившись в смысле ожидания, затаив острую людскую скорбь, поплыли в багрово-туманную даль запада. Дредноут дремал, миноносцы и мелкие суда кружили у Пенайского маяка, подходили к берегу. А там выросла темная толпа.
Что там происходит? Забирают ли офицеров, или договариваются? Или митингуют казаки?