В десятом часу Александр пожелал мне спокойной ночи и отправился к себе, а я все еще размышлял о трудах и радостях, о прекрасном и страшном, ожидающем нас в давно полюбившейся мне, давно желанной стране».

6. БОРИС ШОРПАЧЕВ

И вот снова, после почти двадцатилетней разлуки, передо мной острова Паутоо.

Я рано разбудил Александра, и мы поспешили на палубу. Вершины Шонганоу еще были свободны от облаков, и только пониже их, на крутых, чернеющих густолесьем скалах, кое-где лежали пышные массы розовато-сиреневых облаков.

Солнце взошло и осветило узкую полосу берега, светло-зеленую, не столь мрачную, как каскады вздымавшихся над нею гор. Наш пароходик обогнул восточную, более низменную оконечность острова, и часам к десяти перед нами открылась широкая бухта, в глубине которой виднелись спокойно поднимавшиеся к небу дымки, а вскоре уже можно было различить крыши построек, спешащие к пароходу лодки, людей.

Горы отступили, полоска берега стала шире, и светлая зелень кокосовых пальм показалась особенно приветливой в лучах уже крепко подогревавшего нас солнца».

Так экспедиция Вудрума прибыла на первый из островов Паутоо, где встретила человека, немало повлиявшего на развернувшиеся в дальнейшем события.

В те времена на Шонганоу пароход заходил раз в несколько месяцев. Островок насчитывал несколько тысяч паутоанцев, заготовлявших копру, и одного европейца, получавшего доходы от этой копры. На Шонганоу шла тихая, медлительная тропическая жизнь, но с прибытием парохода все оживало.

Не успела «Принцесса Эмма» бросить якорь, как тотчас же была атакована целой флотилией паутоанских лодок. Все вокруг наполнилось веселым шумом, выкриками продавцов, предлагавших связки бананов, кокосовые орехи, безделушки из кости и дерева, циновки, сушеных рыбок и мангустаны. В течение трех часов, пока шла разгрузка и погрузка, вокруг парохода царило необычное для этого острова оживление. Шум все нарастал, а «Принцесса Эмма» уже готовилась отдать концы. В это время по пристани, отбиваясь от окружавшей его толпы паутоанцев, с завидной энергией пробивался к пароходу высокий белокурый паренек. Уцепившись наконец за поручни трапа, он прилагал все усилия к тому, чтобы расстаться с благоухающим тропическими ароматами Шонганоу, но преследователи, видимо, никак не разделяли его стремления и удерживали изо всех сил. Третий помощник капитана, стоявший у трапа, не пускал юношу на пароход без билета. Положение парня было отчаянным.

Скучающие пассажиры довольно безучастно наблюдали за происходящим до тех пор, пока в хаосе выкриков не раздались ругательства такие разудалые и забористые, по которым русские сразу же и безошибочно узнали в бойком парне соотечественника. Первым вмешался Василий Афанасьевич. Большой, сильный, он ловко пробился к земляку. Тот назвал себя Борисом Шорпачевым, сказал, что его уволили с парохода, плававшего в этих водах, оставили на Шонганоу, и стал умолять отставного моряка взять его с собой, хотя бы до Макими. Добрый, отзывчивый хозяйственник экспедиции был вместе с тем человеком расчетливым и, когда узнал, что Шорпачеву не только надо купить билет, но и оплатить его долги, несколько замялся, соображая, как бы все это уладить. Делу помог Александр Вудрум. Всегда несколько медлительный, меланхоличный и далеко не отличавшийся радушием, здесь он вдруг с несвойственной ему быстротой пробрался через галдящую толпу и, вынув бумажник, разом успокоил и паутоанцев, и пароходную администрацию.

Очутившись на пароходе, молодой человек скоро расположил к себе членов экспедиции. Веселый, деловитый, услужливый, но не подобострастный и никогда не терявший достоинства, он быстро снискал расположение Ивана Александровича и вместе с тем, совершенно, конечно, об этом не подозревая, стал причиной первой размолвки между Вудрумом и Ширастом. Вудрум решил не только довезти Бориса Шорпачева до Макими, но и зачислить его в состав экспедиции, резонно считая, что энергичный, способный и преданный молодой человек, несомненно, будет полезен делу. Узнав об этом решении, Шираст выразил неудовольствие и в форме деликатной, но весьма решительной сказал профессору, что подобные действия непременно должны согласовываться с ним. Вудрум вспылил:

— Позвольте, позвольте, господин Шираст, этак вы договоритесь до того, что я и знать не буду, где мне позволено распоряжаться, а где я должен буду исспрашивать вашего соизволения. Рабочего экспедиции я нанять не имею права, оказывается, а отдать в починку башмаки разрешаете?

— Иван Александрович, помилуйте, да зачем же представлять все в таком виде? Ведь я только хотел предупредить, предостеречь. Вы человек чуткий, добрый, но увлекающийся. Сегодня пожалели этого бродягу, а завтра…

Вудрум не успокаивался.

— А завтра? Продолжайте, продолжайте. Вы что же это, сударь, опеку учинить желаете? Не выйдет!

— Да я вовсе не об этом, профессор, помилуйте. Я просто хотел бы, ну как вам сказать… Поймите, мое положение весьма щекотливо. Вы ведь знаете, я отношусь к вам с величайшим уважением, и вместе с тем… Вместе с тем я обязан выполнять поручение Гуна Ченснеппа, принимать в расчет многие, подчас вовсе не учитываемые вами обстоятельства. Экспедиция еще не начала работу, нам предстоят трудности самые различные, и прежде всего такие, которые связаны с людьми. Поверьте, наши работы на Паутоо будут встречены далеко не радушно. Возникнет противодействие жреческой касты, а получить поддержку губернатора будет не так уж просто. Он человек нерешительный, консервативный — и вдруг в составе экспедиции беглый каторжник.

— Ваша настороженность мне понятна. Я тоже не жду, что жрецы встретят нас с распростертыми объятиями, но уверен, что смогу с ними поладить. Губернатор… Губернаторы, по-видимому, везде одинаковы. А вот что касается этого парня, то вы слишком опрометчиво зачисляете его в «каторжники». Я беседовал с ним. Молодой человек работал в подпольной типографии, был выслан на поселение в Восточную Сибирь и… и решил попытать счастья в чужих краях. Как вы можете понять, счастья он не нашел, хлебнул только горя, и притом предостаточно. Нужда его гнала из страны в страну. Нигде он не мог получить постоянную работу. В довершение всего тоска по родине, одиночество… И вот теперь он, русский человек, увидев наконец соотечественников, ожил, воспрянул духом… Да можете ли вы себе представить его состояние? Ведь он будет предан нам всей душой.

— Итак, профессор, вы все же не хотите изменить своего решения?

— Безусловно. Я уже обещал его устроить и не откажусь от своего обещания. Вот так.

Иван Александрович настоял на своем. Ширасту пришлось уступить. Каждый понимал, что не только в Шорпачеве дело, что эта первая размолвка не будет последней. Светлые часы прибытия в долгожданный Макими были омрачены для Ивана Александровича. Инцидент этот заставил его еще раз задуматься о положении, в которое он попал, согласившись на условия Гуна Ченснеппа. Что касается Шираста, то он стал еще более настороженным, делал все возможное, чтобы укрепить свою власть в экспедиции, а Бориса Шорпачева иначе как каторжником не называл.

Макими встретил путешественников, омытый тропическим ливнем, сияющий и оживленный.

В первые дни по приезде Иван Александрович пишет в дневнике:

«Возможность любоваться здесь тропической природой всегда побуждала меня взяться за перо, но всегда чувствовал, как бедны слова и беспомощны попытки образно передать ее буйную прелесть. Однако все о тропической природе можно сказать несколькими словами: она разнообразна до бесконечности и роскошна до утомления».

И тут же тревожные размышления о переменах в стране:

«…Да, изменилось многое. Изменилось чуть ли не все в стране, в быту паутоанцев, и изменилось, нужно сказать, под влиянием всевозрастающего стремления европейцев во что бы то ни стало подогнать под свои вкусы и привычки даже то, что было на Паутоо замечательно именно коренными отличиями от вкусов и привычек европейцев.