— Я не могу этого сделать, — вставая, сказал Калинушкин.

— Почему?

— Обстоятельства не позволяют. Я привык считаться с обстоятельствами.

Эта ночная сцена у костра была похожа на дуэль, и это стало еще яснее, когда Галя вдруг выбежала и стала между ними, как бы на незримой черте барьера.

— Ну, пошептались? — крикнула она и тихо спросила Калинушкина: — Где же отец?

— Не торопится. Тут надо вопросы решать… А твой батька…

— Это ваш эксперт не торопится! А мой батька — можете не сомневаться — прибудет.

43

И верно, летел самолет.

Спали пассажиры. Иные читали газеты. Устинович вынул из портфеля телеграмму. «Вылетай немедленно выхожу замуж Галка».

Один из членов комиссии заглянул через плечо и смутился:

— Это что — дела семейные? Простите…

— Нет, по поводу обвала, — поспешно ответил Устинович.

44

Летягин встретил на аэродроме. Из подрулившего самолета вышли Устинович и члены комиссии.

— Почему вы опоздали? Кто вам дал право медлить? — спросил Летягин.

Устинович покосился на свою инженерскую свиту. Такого приема не ожидал.

— Погодите. Дайте доберемся до управления. Там все решим.

— В кабинетах управления решать нечего, — не давая опомниться, говорил Летягин. — И если не там, в горах, то можно было бы и в Москве, не выезжая, не утруждаясь…

«Волга» просигналила и, развернувшись, лихо выехала на шоссе. За ней — вездеход.

Летягин и Устинович, сидя в машине, глядели в разные стороны.

— Вы меня простите за резкость, мы слишком долго вас ждали, — закурив, сказал Летягин.

— Помилуйте, меня ночью с постели подняли, — с готовностью отозвался Устинович. — Я много наслышан о вас, Иван Егорыч. Я верю в вашу удачливость. И потом, когда инженер умен и талантлив, то удачливость вроде как премия, не так ли?

— Пора кончать наш спор с Калинушкиным, — устало сказал Летягин.

— Видите ли, он хочет побыстрее, а вы получше. Вот и весь спор. По-моему, он неразрешим.

— Вы ошибаетесь, — возразил Летягин. — У нас этот спор решается. Каждый день, повсюду. Каждый час.

— Вы так думаете? — Устинович с любопытством оглядел таежного инженера; это была удобная минута для главного разговора; он вкрадчиво заговорил: — Простите, почему-то вспомнил о дочери. Как она работает? Она ведь ужаснейший лодырь. Там у вас вполне безопасно?

— Моя жена умерла в горах от детской болезни — от скарлатины.

— Вы очень трудный товарищ! С вами нельзя откровенно.

— Можно.

— Мы с женой мечтали выдать Галочку за одного достойного юношу… — говорил Устинович, выбирая слова.

— Она выберет достойного.

— Но ее внезапная привязанность… Признаюсь, не ждал. Вызвать к себе у девчонки одновременно уважение и жалость. Это опасный возраст, когда обязанность взрослых — оберегать молодежь от жизненных неудач и ошибок.

— Не беспокойтесь за Галочку. От всех жизненных неудач и ошибок ее охранит совесть. Она у нее наличествует.

— «Охранит совесть»… — раздраженно передразнил Устинович. — Так же умно, как «бог ее охранит». Совесть не охраняет, этого от совести не требуется. Совесть неосторожна, Иван Егорыч… Вы знаете, сколько вам могут дать?

— Знаю. Лет пять, если вам так захочется. — Он посмотрел на часы и дотронулся до плеча шофера. — Выпусти, Кузьмич… Я тут сойду, вас подвезут в управление, — сказал он, выходя, Устиновичу. — Еще два-три дня — и я в полном вашем распоряжении. Встретимся у прокурора?

Машина оставила его одного в лесу.

45

Калинушкин принял Устиновича в своем кабинете. В вечерний час сели ужинать — хозяин и гость. Старые друзья не чинились: расстегнутые воротнички, непринужденные позы…

— А еще говорят: «Глушь, где-то в горах…» Завидую! Можно тост?

— Ну, дела. Даже коньячком не запасся, — ворчал Калинушкин.

— Зато, видишь, я запасся, — засмеялся Устинович, раскупоривая бутылку. — Один-единственный тост, можно?

— К чему это между нами… Ты о чем?

— О зависти!

Калинушкин подошел к магнитофону и незаметно щелкнул — включил на запись. Он хотел потом еще раз послушать на досуге.

— Дед твой, простой русский десятник, строил Великий Сибирский путь, — говорил Устинович, подойдя с рюмкой к портрету, висевшему на стене. — Зимой в тулупе ездил верхом на участок и считал встречные купеческие обозы на тракте. А дорогу тянули под песню, под «Дубинушку», — вся тогда была механизация…

— Неправда, уже и транспортеры применялись. И укладывали быстро по тем условиям, — с улыбкой поправил Калинушкин.

— Отец твой строил Турксиб. От деда недалеко ушел: прораб без образования.

— К чему ты это все?

— Как они должны завидовать тебе — и дед и отец!

— А ты? — исподлобья уколол Калинушкин.

— И я завидую иной раз! Сказочная техника, и ты ее дирижер. Махнул палочкой — и в этой глухомани медвежьей симфония паровозных гудков. Поворочал два года…

— Три с половиной, — поправил Калинушкин.

— Ну, три с половиной… И результат не замедлил сказаться!

— Брось это! — Калинушкин выключил магнитофон. — Давай выпьем, что ли.

Стоя среди комнаты, они чокнулись и выпили.

— Вот послушай лучше. Я записал твой тост для потомства. Только терпи — ленту прокручу. Минуточку, не обращай внимания…

Хозяин с наслаждением слушал громкое бульканье пополам с птичьим щебетом — характерные звуки прокручиваемой обратным ходом ленты. Гость невольно насторожился. Калинушкин включил кнопку — послышался голос Устиновича, его последняя фраза: «…и результат не замедлил сказаться!»

Калинушкин бесцеремонно смеялся, уже не скрывая своей шутки.

— Над чем смеешься? — спросил Устинович, поставив рюмку на стол.

— Над тем, как ты красиво говоришь.

— Это неправдоподобно?

— Нет, почему же… только ты не о будущем этого глухого края размечтался.

— О чем же?

— О том, как бы удрать отсюда. Смотать бы удочки поскорее. Как сделать сногсшибательный вольт в своем стиле: подписать белый лист ватмана, даже не дожидаясь, пока чертежники исполнят проект, а в Москве доложить в министерстве: «Я изучил и разобрался…» И сослаться при этом на авторитет дяди Рики… Лишь бы дочку увезти от этого непредвиденного романа в тайге… Ты же для этого явился?

— Тепло, — сказал, помолчав, Устинович.

Калинушкин не понял, пощупал батарею:

— Жарко?

— Нет, просто тепло, — с любезной улыбкой отозвался Устинович. — Помнишь детскую игру: ищут спрятанную вещь. Если близко — все кричат: тепло! А когда найдут: жарко! Не стану скрывать: в вашем конфликте я разобрался бы и без вас.

— Как именно? — Калинушкин подставил ухо.

— Позвонил бы тебе с квартиры вечером: «Ты за какой вариант? Так сказать, за правильный или неправильный?»

— Ну, я бы ответил: за неправильный.

— И дело в шляпе! Поверь, я бы сумел составить убедительное заключение… А коньяк хорош, правда?

Калинушкин ходил по комнате. На письменном столе поправил стопку бумаг и так же машинально сунул тарелку с закуской в холодильник.

— Строили некогда мост через реку Зеравшан, — заговорил он, тоже подойдя к дедовскому портрету. — В год коронации Николая Второго — во когда еще дело было! Дед мой, мастеровой, рассказывал… Разругались инженеры до хрипоты: два варианта — один на двести сажен, другой на двести двадцать. Департамент прислал из Питера маститого сановника вроде тебя — разобраться на месте. Вот он к себе в палатку вернулся с инженерной дискуссии, выпил французского коньячку, чтобы голова не болела, оглядел простыни, чтобы скорпиона, часом, не задавить, помолился перед походной иконой и лег спать. А надо сказать, был он человек верующий… И вот сон ему снится. Николай-чудотворец зашевелился на иконе, почесал нос, простер длань и вещает эдак: «Глаголю тебе, инженере, ставь мост не на двести и не на двести двадцать. А ставь на все двести сорок сажен!..»