Ей снилось, будто отец берет из рук стряпухи и тасует карты. Говорит: «Не будем ссориться. Давай, как дома, в „66“. Ты не забыла правила игры?» — «Забыла», — почти неслышно отвечает Галя.
Ей снилось, будто она заглядывает в лицо отца. «В первый раз заметила: ты кривогубый? Один уголок рта ниже другого».
Ей снилось, будто отец озирается и громко шепчет: «Они слышат, все слышат! Ты просто влюблена как кошка. Удивительный выбор…»
«Только это и понял, что со мной случилось? — спрашивала Галя и ворочалась в спальном мешке. — Отец, а ведь ты глухой. Или у тебя тоже батарейка сработалась?»
Ей снился визгливый голос отца: «Да он стар! Стар для тебя. Старее поповой собаки!»
37
Метель мела и на верхней базе у Чалого Камня.
Порывы ветра палатку вздували, как парус.
Костер прижимал к снежной земле свои длинные языки.
Наклонясь под ветром, проходили рабочие в бушлатах.
Метель… Едва мерещился силуэт вертолета на расчалках.
Ствол сосны у костра. Воткнут топор. На стволе растянулся Огуренков и читал книжку.
Звездочки снега ложились на его грубые руки и на страницы книжки.
Летягин в кожаном реглане, заснеженный, сидел на камне.
— Все то же читаешь? Расписание? — спросил он.
— Расписание.
Летягин полистал истрепанную книжицу «Летнего расписания пассажирского движения».
— Я без книжки не могу — скучно. Особо ежели в непогоду. Кабы не эта книжица, не знал бы, что делать в такую вот метелицу. Читаешь, а в глазах поезда бегут. Бегут… — И Огуренков тихонько засвистел.
— А купаться любишь? — спросил Летягин. — Если в пруду на рассвете? Но не до озноба, конечно, а так?..
В эту минуту снеговой обвал вспыхнул где-то в скалистых падях Чалого Камня. Летягин, Огуренков и подошедший летчик внимательно всмотрелись в отлетающее облачко льдистой пыли.
— Дети у меня, Иван Егорыч. Двое. Федька и Машка, — настойчиво сказал летчик.
— Говоришь, дети? — переспросил Летягин.
— Больше не полечу, — твердо сказал летчик.
38
За окном начинался мутный рассвет.
Калинушкин сварил кофе на плитке. Зазвонил телефон.
— Устиновича? Давайте!.. Юлий Григорьевич, сутки тебя выкликаю — где ты там? Засиделся, говоришь? В главке? Ну, тогда кофе пей, говорят, помогает! — Он отхлебнул из чашечки. — Вчера еще летали. Там, на Чалом Камне… А завтра? — Покачал головой, замялся. — Умница, умница, я тебя понимаю…
В Москве, в главке, молодой инженер подсовывал Устиновичу бумаги.
— Алло, алло! — крикнул Устинович и повесил трубку. — Прервали… Там такая погодка сейчас — метели, летчики не летят, а полетишь — не сядешь.
— Да, Юлий Григорьевич, лучше бы выждать. Знаете, говорят: «Дорога колес не любит». Завтра к тому же коллегия, — сказал инженер.
— Это верно, я и забыл.
Раздался телефонный звонок.
— Алло, Кирилл Кириллович? Разъединили! Я тебе завтра позвоню. Утро вечера мудренее. У нас уже ночь. Пора и отдохнуть.
— Да и поработать пора. У нас уже скоро утро. Галочка? А что с Галочкой? Галочка в порядке, — хмуро ответил Калинушкин и положил трубку на рычаг.
39
Ранним утром в поселке Дорджа прохаживался по крыльцу бревенчатого домика почты.
У полукруглого окошка Галя сдавала телеграмму. Дорджа подошел и прочел из-за ее плеча:
«Вылетай немедленно выхожу замуж Галка»
Резким движением Галя попыталась прикрыть листок, потом спокойно отодвинула руку, дала прочитать.
— Это отцу?
Галя молча кивнула головой, с надеждой посмотрела ему в глаза — понял ли?
Они шли по горной тропе. Шли уже давно. О многом, видно, переговорили.
— Руки лошадиной шерстью пропахли. Понюхай…
Он держал ее ладони у своих губ. Не целовал — просто держал у губ.
— Я теперь все, что днем бывает, во сне повторяю, — говорила Галя, не отнимая рук. — Как урок. Чтобы лучше запомнилось? Давно хотела тебя спросить: ты ревнуешь?
Дорджа молчал.
— Можешь не отвечать. Понимаю.
— Можно, и я спрошу? — тихо сказал Дорджа.
— Не спрашивай. Не знаю.
— Вот так и любят.
— Все это гораздо сложнее. Тут что-то больше.
— Интересно.
— Что интересно?
— Больше, чем любовь?
Галя не отвечала.
— Ты хочешь тут остаться? — спросил Дорджа.
— Навсегда? — Она хотела быть честной в этом разговоре, ответить было нелегко. — Я, кажется, вешаюсь ему на шею.
— Не понимаю, что говоришь! — со злостью сказал Дорджа.
— Плохо учу тебя по-русски!
Она быстро пошла по тропе. Дорджа догнал, повернул двумя руками к себе лицом и бешено тряс за плечи.
— Нет, хорошо учишь! Хорошо! Хорошо!
40
В теплый день, какие бывают перед снегом, низко стелился дым костров. В сырой ложбине на косогоре десятки комсомольцев — из строительных отрядов, из изыскательской партии — копали лунки, разносили саженцы, сажали и окучивали деревца, обвязывали их от холодов ветками ели. Воскресник — «День леса».
Летягин шел среди посадок, и все его подзывали, спрашивали, показывали свою работу. А он очень устал. И у него о другом была забота. Он поглядывал на горы, затянутые облаками.
Галя работала в одной группе с Костей и Василием Васильевичем, но взглядом следила за Иваном Егорычем.
Бимбиреков расположился с зеркальцем, помазком и бритвой среди камней. Он уже вытирал щеки полотенцем и подозвал к себе Летягина.
— Садись, побрею. Юбиляр!
— Нет, уж я сам.
— Имей в виду — вечером пельмени под гитару. Дело не в том, что ты юбиляр… Подбодрим людей. Уж я лучше знаю, когда пить, когда выпивать.
Галя передала Косте деревце и отошла. Зигзагами — от лунки к лунке, переговариваясь с ребятами, — она направилась в сторону Ивана Егорыча.
У Летягина было дочерна утомленное, помертвевшее лицо. Он брился. И вдруг заснул с бритвой в руке. Вздрогнул и снова начал бриться.
А за столом, доставленным сюда с базы вместе с котлами и посудой, Прасковья Саввишна лепила пельмени.
Дорджа с лопатой подошел к столу.
— Леди Гамильтон, покорми меня, пожалуйста. Я голодный…
Он ел хлеб, запивая молоком, глядел, как стряпуха ловко лепит пельмени.
— Галочку не видела? — спросил Дорджа.
— Не видела я вашей Галочки.
— Хорошо кормишь. Спасибо. Уеду — буду тебя вспоминать, Леди Гамильтон.
— Ты так не зови меня. Какая я леди? Я Прасковья Саввишна… Думаешь, ты один девочку ищешь? Бимбиреков тоже спрашивал.
— Я когда-то буду его бить.
— Позвать его?
— Нет, пускай пока шутит.
— Он веселый.
Дорджа брел по ложбине среди работающих. Вытянув шею, он заметил в сторонке Галю и Летягина. Издали видно, как Галя с руками за спиной подошла к Ивану Егорычу. Вот он бросил полотенце на камень. Вот они пошли вдвоем. Вот присели в сторонке на камнях. Они говорили о чем-то — Галя доказывала, он слушал молча, изредка возражал… Дорджа не слышал разговора, только хорошо понимал, что разговор невеселый.
Подойдя к Бимбирекову, он тронул его за рукав.
— О чем они там разговаривают? Не знаете? — спросил он, показывая на Галю и Летягина.
— Ты себе в блокнот запиши: «Милые ссорятся — только… чешутся».
Смешно почесывая волосатую грудь, Бимбиреков откровенно веселился.
Удивительно непроницаемо было в иные минуты лицо Дорджи. Почувствовав что-то неладное, Бимбиреков быстро обернулся к нему.
Дорджа шел на него, пригнув голову, со сжатыми кулаками. Бимбиреков попытался скрутить ему руки. Никто не заметил этой безмолвной схватки.
Дорджа бил головой в грудь. Его очки полетели на землю. Толстяк инженер и худенький студент точно даже и не дрались, а играли. Только лицо Дорджи без очков — страшное.