«Ну и хорошо, — думаю, — а то что бы я надел, если б отец не остался дома?»

Дождались вечера. Мать обмотала мне ноги холстиной и натянула сапоги.

— Не всякий ходит в таких сапогах! — говорю я с гордостью и, важно ступая, прохожу по всей комнате, поглядывая на отца, который лежит на кровати.

— Да, не всякий, — глухо отвечает отец и отворачивается к стене.

— Петрик лопнет от зависти, когда увидит меня в этих сапогах! Они богатые, а мы зато в сапогах!

Отец молчал, а мама жалостливо поглядела на меня, потом схватила на руки, поцеловала и говорит:

— Пойдем, пойдем, а то уж поздно.

Она повязала мне голову большим платком, и мы вышли. Соседский Василь увидал меня в сапогах и от зависти стал смеяться:

— Вот так пугало! И зачем ты два сапога надел? Ты бы и в один влез!

Я смотрю на него, а сам слушаю, как сапоги по снегу скрип-скрип!

— Пугало! — кричит Василь. — Отцовы сапоги надел! Э-ге-ге-ге!

А я глянул на него спокойненько и сказал:

— Слушай!.. Скрип-скрип! Слушай… Скрип-скрип… скрип…

Он перестал смеяться и начал тихо повторять за мной:

— Скрип-скрип… скрип…

А это всего лишь снег под сапогами скрипел. Глупый Василь все глядел вслед, пока мы с мамой не свернули на другую улицу.

Как только мы вошли к тетке, все так и уставились на мои сапоги. А тетка, худая, черная, глаза злые, посмотрела на меня, покачала головой и говорит:

— Ах ты, бедняга!

— Вот так бедняга! — смеюсь я. — В таких сапогах — со скрипом!

— Иди поиграй с Петриком. Иди, — быстро проговорила мама и подтолкнула меня к двери в другую комнату.

Там посредине комнаты стояла елка!

Петрик подошел ко мне, померился, кто выше, потом отошел, окинул меня взглядом и, выпятив губу, сказал:

— Ну и что ж? Ты хоть и выше, зато я толще.

Я рассмеялся:

— Да я если захочу, за две недели растолстею. Вот у Филиппа-мельника боров был совсем худой, а как покормили его две недели картошкой, толще тебя стал. Надо только побольше картошки есть.

Петрику и сказать нечего. Он подошел к елке и стал рассматривать игрушки. На елке золотые и серебряные орехи, пряничные кони, медведи, зайцы. А свечки! Красные, желтые, синие, зеленые!.. И все горят, даже в глазах рябит от блеска.

Петрик посмотрел на меня и спрашивает:

— Хороша елка?

Я пожал плечами и говорю:

— У нас дома лучше.

— У вас? Елка? — переспросил он и захохотал так противно, что захотелось ударить его.

Но мама велела быть вежливым.

— Мне отец вот какую книжку купил! — И я показал руками, какая большая у нас книжка. — Посмотрел бы ты, что там за елка нарисована! На ней пароход висит. А у вас где пароход? Ну-ка покажи, где пароход?

Петрик скривился и процедил сквозь зубы:

— Книжки покупают, а сами картошкой давятся!

Я рассердился и ответил:

— Мы хоть и бедные, да богатеям не кланяемся! Захотим — книжки покупаем, захотим — картошку едим. Что захотим, то и делаем! — И я показал ему язык.

Он тоже показал язык. Я только было замахнулся на него кулаком, а из столовой тетка зовет:

— Идите ужинать!

Меня посадили рядом с Петриком, а маму — на другой конец стола. Я сижу и вспоминаю: «Борща — ложку, мяса — с наперсток, а пирог можно весь». А из кухни так пахнет, что у меня в животе все переворачивается.

И вдруг принесли не борщ, а лапшу. Я смотрю на маму и не знаю, оставлять или нет. О лапше-то ведь ничего не говорили. Если б я с мамой рядом сидел — спросил бы, а так неловко.

— Налить тебе еще, Миколка? — говорит тетка.

— Спасибо, — отвечаю, — тетя. Я уже наелся.

Потом подали жареного поросенка. Я съел немножко, как мама велела. А Петрик уплетает, словно три дня не ел.

— Ты, Миколка, не стесняйся, бери еще, — угощает тетка.

— Спасибо, тетя, я не голодный.

А у самого слюнки так и текут!

Мама посматривает на меня, улыбается.

Наконец подали пирог. Я такого и не видел никогда: сладкий, с вареньем. Прямо тает во рту! Я даже не заметил, как съел свой кусок, а на столе еще половина пирога.

— Бери пирога, Миколка, бери, — говорит тетка, но нет чтобы самой положить.

А мама смотрит на меня грустно-грустно.

«Ну, — думаю, — не осрамлю маму». И отвечаю:

— Спасибо, тетя. Мне что-то не хочется.

— Да возьми еще кусочек! Он же так и тает во рту!

— Спасибо, тетя, я никак не могу.

Тетка к другим гостям повернулась, а я все от пирога глаз не отведу. Петрик уже четвертый кусок уминает. Чавкает, как поросенок. Чтоб не соблазниться, я стал глядеть под стол — там кошка мурлыкала. Смотрю я на кошку, а о пироге забыть не могу. Кошка положила мне на колени лапки и мяучит, словно тоже хочет пирога. Я опять на стол посмотрел. Хоть бы поскорее доели этот пирог! Так нет — все уже наелись, а на блюде еще три больших куска. И так близко от меня! «Тетка же предлагала взять еще, — думаю я. — Раз предлагала, почему не взять? Чтоб мама не сердилась, я половину съем, а половину на тарелке оставлю». Мама в это время повернулась к соседке и так увлеклась разговором, что на меня не смотрела. «Возьму», — решил я и протянул руку к пирогу. Глядь, а мама на меня смотрит. У меня сердце похолодело. Но рука протянута, и назад ее незаметно не отдернешь. Мне сразу расхотелось есть. В эту минуту я отдал бы и пирог, и поросенка, и елку, только бы рука моя лежала на колене, а не была протянута к пирогу.

Осрамил! Осрамил маму!

Теперь я понял, что такое стыд. Но что было делать? Отдернуть руку — осрамиться еще больше?

Тетка взглянула на меня, улыбнулась насмешливо и говорит сладким голосом:

— Да ты просто боишься, а я думала — и вправду не голоден. Бери, бери, не бойся, — и презрительно так посмотрела на маму.

Мама покраснела и опустила глаза.

Тогда я сказал:

— Да я не себе. Я такие пироги не люблю. Это я кошке хотел дать, а то она голодная. Можно, тетя, дать кошке?

Лицо у тетки сразу изменилось, и она перестала улыбаться.

— Ну и дурак! — сказала она сердито. — Разве кошки сладкое едят?

— Наша кошка ест, — говорю. — Так я дам?

Мама повеселела.

— Миколка, — укоризненно сказала она, — разве можно такой пирог на кошку переводить?

Все за столом замолчали, а тетка даже побледнела от злости.

Тогда Петрик протянул руку, схватил кусок пирога и дал кошке, а она стала есть.

— Ест! — крикнул Петрик. — Глядите, кошка сладкое ест!

— У нас не только кошка — и котята едят, — говорю я презрительно. — Только косточки из варенья надо вынимать, чтоб не подавились.

А на самом деле у нас варенья-то никогда и не было!

Все, кто сидел за столом, поверили, что я и вправду кормлю кошку сладким. Я посмотрел на маму. Она глядела на меня грустными и ласковыми глазами. И вдруг слезы у нее кап-кап…

Когда мы, собравшись домой, вышли в сени, я услышал, как тетка сказала:

— Такой же разбойник растет, как и отец. Не миновать ему тюрьмы.

Дома я спросил у отца:

— Правда, что тех, кто кормит кошек сладким пирогом, в тюрьму сажают?

— А что? — засмеялся отец.

Мама рассказала все, тогда отец схватил меня на руки, прижал к груди и стал целовать:

— Молодец, сынок! Не меняй свою гордость на сладкий пирог. Потерпи — будет и на нашей улице праздник.

1944

Злыдни

Вустимко сидит во рву, под вербами, и дразнит кукушку.

— Ку-ку! — доносится из густых ветвей.

— Поцелуй слюнявого Луку! — отвечает Вустимко.

— Ку-ку! — снова говорит кукушка.

— Поцелуй слюнявого Луку! — тотчас же повторяет Вустимко.

Мальчику хочется переговорить кукушку, но та все кукует и кукует, и Вустимко ответил ей, должно быть, уже раз сорок. Но сегодня он может так разговаривать хоть до вечера — сегодня его никто не заставит работать. Отец уже с неделю косит у помещика сено и даже по вечерам не приходит домой. Мама — на поденщине у соседей. А Гали, своей старшей сестры, Вустимко не боится, да и некогда ей искать его. Она должна и обед сварить, и овцу привязать пастись на огороде, и маленького Грица укачать, а ей самой только тринадцать лет.