— Начнем! — проговорил я торжественно и, держа карандаш в зубах, провел первую черточку для буквы «п». В этот день я поставил себе задачу написать два слова: «Пуголовица — вор».

Первая черточка вышла очень хорошо, вторая тоже получилась неплохо, но не слишком параллельно по отношению к первой. Однако, соединяя обе черточки перекладиной, я случайно махнул хвостом, и вышло вот что:

Я знал, что это буква «п», но ее можно принять и за «н». Беда в том, что голову приходилось держать в неестественном положении и смотреть только одним глазом, вот буквы и получились далекие от совершенства. Я еще несколько раз пробовал написать первую букву фамилии Пуголовицы, но всякий раз терпел неудачу.

Меня охватило отчаяние. Выходит, надежда тщетна! Да и то сказать, что я — самый умный кот на свете? Я бросил карандаш и сидел как в летаргическом сне.

Вдруг блеснула мысль: «А не попробовать ли лапкой?»

Надежда вернулась. Я схватил карандаш обеими лапами. Теперь было хорошо видно, как и куда идет черточка, но карандаш я держал нетвердо: черта снова полезла наискось. Вышло нечто похожее на букву «у» с перекладиной вверху:

«Попробую взять карандаш в одну лапу!» — не сдавался я. И — о радость! — вышла бы прекрасная буква, не ударь я себя в последнюю минуту хвостом по ребрам. К тому же лапа от этой работы так заболела, что приняться за вторую букву я смог только через час. Написав наконец целых три буквы, я невзначай посмотрел на часы и вскрикнул от удивления: прошло четыре часа, а казалось, будто всего несколько минут!

Передохнув, я написал еще одну букву. Между тем наступил вечер. Зашумела машина, и в комнату вошли профессор, Костя и его жена. Скоро пришла из сада и Лена.

Я сел на окно и ждал, пока прочитают мое первое произведение. Ждать пришлось недолго.

— «Пуго», — прочитал Костя. — Кто это написал? Неужели Леночка?

Жена Кости удивленно разглядывала написанное.

— Больше некому. Леночка! — крикнула она, — Это ты написала?

— Я!

— Это я написал! — нервно вскричал я, обиженный ложью.

— А может, не ты? — переспросил отец девочку.

— Может, не я, — согласилась она.

— Так кто же написал? — удивлялись все. Ведь в комнате целый день не было никого, кроме, конечно, меня.

— Киска написала! — вдруг догадалась Леночка.

Это меня так обрадовало, что я, даже с риском быть схваченным за хвост, подбежал к ней и потерся об ее ножку.

— Киска, киска, расскажи, как ты писала! — запищала девочка.

Меня всегда глубоко оскорбляло, если меня принимали за кошку, но на этот раз я не обратил внимания на слова Леночки и собирался уже рассказать, как писал, но тут Костя спросил девочку:

— А что такое «пуго». Что ты хотела написать?

— Не знаю, — сказала она.

— Еще бы! — воскликнул я. — Это ведь только мне известно, кто такой Пуголовица! Надо было писать «Петренко — вор».

В эту минуту в дверь постучали.

— Телеграмма профессору Нетяге, — сообщила Катя с порога.

Что-нибудь случилось дома с его женой, встревожился я. Хотя она и желала мне смерти, но я не держал на нее зла.

— Просят выехать в Херсон, — сказал профессор, прочитав телеграмму. — Начинается нерест судака, надо посмотреть, как там используются гнезда профессора Белого.

Выходит, профессор Белый не читает лекций, а делает какие-то гнезда? Я засмеялся.

— Хочешь поехать со мной? — как всегда, не понял меня профессор. — Пожалуйста.

Путешествие морем

Меня раздирала внутренняя борьба. Чувство дружбы, да, в конце концов, самой элементарной признательности, требовало, чтобы я поехал с профессором, но чувство ответственности (кто же проследит за Пуголовицей?) приказывало: оставайся здесь!

В тот самый момент, когда чувство долга взяло вверх перед дружбой и я окончательно решил остаться на месте, профессор взял меня за загривок и бросил в машину.

— Я не желаю! — крикнул я возмущенно, но он, как обычно, не понял меня.

Но тут оказалось, что Пуголовица едет с нами, и я облегченно вздохнул.

Мы сели в «Волгу» и поехали мимо черных полей, среди которых кое-где зеленели полоски озимых. Меня удивляло, что мы едем на север. Насколько я помнил из географии, Херсон был на юге от нас. Удивляли меня и речи Пуголовицы, который советовал профессору беречь себя и не простужаться. Но вскоре все выяснилось. Мы, оказывается, ехали не в Херсон, а на пристань. Оттуда «Волга» с Пуголовицей ушла обратно, а мы с профессором, взяв билеты первого класса, сели на пароход.

Я уже говорил, что не люблю воды. Но было интересно посмотреть на это море, созданное человеком. Откровенно говоря, оно не произвело ожидаемого впечатления. Вода меня не привлекала, а берега почти всюду голые, без зарослей лозняка и раскидистых верб, которые так украшают реки и озера и, безусловно, украсили бы море. Не видно даже камыша или хотя бы осоки. Чернела пашня, еще не покрытая зеленью всходов. Только там, где к воде подходили массивы озимой пшеницы, ландшафт смягчался, оживал.

Но дело не только в красоте. Меня как ихтиолога тревожила обрывистость берегов моря: подмываемые волнами, они обваливались и высились повсюду желтой отвесной стеной.

Еще год назад я не придал бы этому никакого значения, но теперь не мог смотреть на такие берега спокойно. Здесь не могут нереститься карп, судак, лещ. Значит, природные запасы рыбы в водоеме не будут естественно пополняться.

Карп может метать икру только на зеленом лугу, залитом половодьем. Не будет такого луга — икра в рыбе превратится в месиво, и организм всосет его в кровь.

Судак мечет икру на корни вербы, лозы и других деревьев и кустарников, растущих у берегов. Он может нереститься и на песчаном или гравийном дне, сделав в грунте гнездо-ямку. Но судак не откладывает икру в ил. На илистом дне он нереститься не захочет!

Не станет нереститься у голого берега и лещ!

А есть и такие породы рыб, которые, не имея подходящих условий для нереста, попросту дохнут!

Так уж устроила природа, что кошка может окотиться и на чердаке, и в подвале, курица несется где угодно, хоть посреди двора, а рыба размножается только в определенных условиях…

Сейчас мы ехали с профессором посмотреть на организованный нерест судака, а также проследить за отправкой судаковой икры в наше хозяйство.

Плыли долго. Смотреть в окошко на серую воду и желтые берега надоело, и я пошел пройтись. Заглянул к кладовщику и поймал мышь. Потом зашел в камбуз и произвел на кока такое впечатление своей длинной шерстью, что он дал мне кусок сырого мяса.

Тишина, полный желудок и отсутствие забот настраивали на философский лад. «Почему ко мне повсюду так хорошо относятся?! — спросил я себя и сразу же нашел ответ: — А потому, что ты, Лапченко, порядочный кот, ты доброжелательный, трудолюбивый и принципиальный кот». Разрешив этот не столь уж сложный вопрос, я по ассоциации вспомнил своих, так сказать, антиподов — котенка-стилягу и того толстяка подхалима, с которым дискутировал на лекции.

Я встретился с этим жирным лицемером за несколько дней до своего отъезда в Херсон.

— А, Лапченко, привет! — начал он фамильярно. — Знаете, вы тогда подали мне интересную идею.

— Когда «тогда»? — проговорил я, не скрывая насмешки. — Когда Нечипор учил вас принципиальности?

— Ой, товарищ Лапченко, какой вы злопамятный, — льстиво замурлыкал он, вместо того чтобы обидеться или дать мне отпор с помощью когтей. — Я с вами хочу посоветоваться, а вы…

— Говорите! — Я склонил голову и опустил глаза, как всякий, желающий показать, что разговор ему неприятен.

— Хочу, товарищ Лапченко, сделать доклад на тему, которая должна заинтересовать и вас.