— Ох, никогда… Так жаль их. Сердце кровью обливается…

— Еще бы! Не чужие же… Свои люди.

— Да какие прекрасные, благородные люди!.. — Анка вздохнула. — А что нас ожидает впереди?..

— Победа, Софроновна, победа!

— Кого еще не досчитаемся?

Видя, что Анка стала дремать, Бирюк поднялся и тихо удалился.

Рано утром суда двинулись вверх по течению. Шли малым ходом, останавливались, прислушивались. Но вокруг царила непривычная, и потому тягостная, подозрительная тишина. Бирюка высаживали то на левый берег, то на правый, посылая в разведку, но в прибрежных хуторах и станицах ему говорили одно и то же:

— Проходили наши части, а куда они направляются — неизвестно. Спрашивать у военных нельзя. Все равно не скажут.

Вечером «Темрюк» и «Керчь» подходили к станице Елизаветинской. И вот тут, в ста метрах от станицы, Кавун, стоявший на баке «Темрюка», заметил в густых вербовых зарослях старого казака в коричневой смушковой кубанке. Старик энергично махал рукой, будто отгонял от себя назойливых мух.

— Лево руля! — тихо скомандовал Кавун. Судно подошло к берегу почти вплотную. — Заглушить мотор!

Старик снял шапку и одобрительно закивал головой. Двое кумураевских рыбаков спрыгнули на берег. С кормы и бака им бросили концы каната.

— Крепи!

Пришвартовалась к берегу и «Керчь». С бортов спустили трапы. На берег первым сошел Кавун. Тотчас к нему приблизился старик, заговорил приглушенным голосом:

— Гляжу: и обличьем и одеждой — свои. А куда плывете? Немцам в зубы?

— А де нимци? — спросил Кавун.

— В Краснодаре. Вчера наши оставили город.

— Правду говоришь, отец?

Старик строго посмотрел на Кавуна.

— Я русский человек… Мне семь с половиной десятков лет… Что же я… своим людям брехать стану?

— Не обижайся, отец, — мягко сказал Васильев. — Но откуда ты можешь знать, что наши оставили Краснодар? Пойми, мы не можем всякие слухи принимать за достоверность.

— Эх, кабы это были только слухи… — горестно вздохнул старик.

Подошли Анка, Григорий Васильев и Михаил Лукич Краснов, принявший после гибели Кострюкова второй взвод. Когда Кострюков, сраженный пулей Бирюка, упал, Краснов поднял взвод и повел его в атаку на гитлеровцев. Этим смелым поступком и находчивостью в бою он и завоевал право быть взводным командиром.

Старик поднял глаза, посмотрел на Кавуна, Анку, Васильева, Краснова:

— Все в гражданской одежде, — сказал он, — а при боевом оружии… На судне пулемет. Стало быть, партизаны?

— В бою огнем крещены, — ответил Васильев. — А партизанить по-настоящему начнем отсюда, раз в Краснодаре немцы.

— Там они, нечестивцы, — покачал головой старик. — Пойдемте, сами убедитесь.

Все последовали за стариком.

Среди старых, с огромными шишками, уродливых верб стоял искусно замаскированный шалаш. Старик откинул войлочную попону, прикрывавшую вход, сказал:

— Внучек, это свои. Партизаны.

Под тюфяком был толстый слой золотистой соломы. А на тюфяке, запрокинув на подушку забинтованную голову, лежал молодой сероглазый красноармеец. Его прыщеватое лицо заострилось и посерело.

— Вот… — указал старик на раненого. — А вы говорите — слухи.

Анка шепнула Краснову:

— Как он похож на вашего Проньку, Михаил Лукич.

Краснов, теребя себя за ус, подтвердил:

— В самом деле, здорово похож.

Раненый приподнялся на локтях:

— Партизаны? Какая радость, дедушка…

Анка вошла в шалаш, помогла раненому сесть, опустилась возле него на колени.

— Что у тебя, дружок?

— Осколком по голове стукнуло.

— Давай я обработаю рану да перевяжу как следует.

— Хорошо, сестрица.

Анка сняла бинт. Он так присох, что пришлось отдирать его. Но красноармеец не проронил ни звука. Ранение было касательное. Осколок прошел наискось по лбу, оставив неглубокую бороздку. Анка пропитала спиртом вату, протерла ею руки, открыла флакон с йодом и принялась за обработку раны. Пригодилась школа покойного Душина.

— Де ж его так царапнуло? — спросил Кавун.

— Под Краснодаром, — ответил старик. — Их батальон весь полег. Остался он и еще двое. Батальон сюда отходил, к станице. И зараз за станицей валяются мертвые. Внучек и попросил красноармейцев ко мне доставить его. Не бросили товарища. Вчерась в сумерках на себе принесли. Всю ночь шалаш мастерили. Нынче проводил их. Хорошие, добрые хлопцы. Однако в станице держать его нельзя. Придут немцы — смерть неминучая. А поправится малость, лети, орелик, в горы к партизанам.

Из шалаша послышалось:

— Спасибо, сестрица… Уже легче стало…

— Рана не опасная. Скоро затянет. Только крови много потерял.

— Я с вами пойду.

— Надо командира спросить.

— Возьмем, возьмем, — отозвался Кавун и заглянул в шалаш:

— А як тебя звать, хлопче?

— Юхим Цыбуля, — ответил раненый.

— Го! Тезка!

— А какое оружие знаешь?

— Винтовку, автомат ППШ и пулемет, — ответил Юхим из шалаша.

— О-о! Пулеметчик нам очень нужен.

— Вы его в мой взвод зачислите, — попросил Краснов.

— Хорошо, — обещал Кавун. — Но прежде надо его прочно на ноги поставить.

Анка вывела из шалаша Юхима, поддерживая его под руку.

— Не надо, сестрица, я сам. Мне уже легче… — он посмотрел на новых боевых товарищей, и счастливая улыбка озарила его бледное лицо. Сквозь бледность щек упрямо пробивался румянец — молодой организм брал свое.

— Сможешь дойти, внучек?

— Смогу, дедушка, смогу… Сил-то сколько во мне прибавилось… Дойду…

— Ну, храни тебя бог, дитя мое! — и старик перекрестил его. Потом обратился к Кавуну: — Он все тропинки знает. Исходил со мной Хадыжи и Нефтегорск, бывал на Лагонаках, на Курджипсе и Белой. Орехи, ягоды да дичку собирали! Сгодится вам мой внучек. Да еще как сгодится. Только нынче же уходите. — И опять к внуку: — Веди их мимо Северской и Ставропольской к Горячему Ключу. А там через Хадыжи к Нефтегорску…

— Знаю, дедушка.

— Гляди ж, не отстань в дороге.

— Не тревожьтесь, дедушка. Мы не бросим его. Надо будет — поможем, — заверила старика Анка.

— Конечно, не бросим, — подтвердил Краснов. — Как можно!

Старик поцеловал Юхима, низко поклонился всем и отправился в станицу.

Вернувшись на берег, Кавун приказал:

— Снять пулемет, боеприпасы. Забрать харчи и свитки. Суда потопить. Через час на марш.

Стояла тихая августовская ночь, напоенная крепким ароматом полевых цветов, полынка — сложным запахом степного разнотравья. В темно-голубом небе в сиянии множества крупных звезд медленно проплывал тонкорогий молодик.

Партизаны шли гуськом, почти бесшумно. Перед походом амуниция, оружие — все было плотно пригнано и приторочено, чтобы в пути ничто не звякало и не тренькало. Курить было запрещено, разговаривали шепотом. Пулемет партизаны несли на носилках, устроенных из двух толстых и длинных палок и прутьев лозняка. Возле железнодорожной линии остановились. За насыпью проходила шоссейная дорога из Краснодара на станицу Крымскую и Новороссийск. Возвратившись из разведки, Бирюк доложил:

— Никакого движения. Тишина.

Переходили железную дорогу по три человека, а со сборного пункта двинулись повзводно. Впереди смутно вырисовывались очертания Кавказских гор. Месяц, опускаясь к горизонту, коснулся брюшком острия горного пика и, казалось, застыл на месте, будто зацепился за верхушку минарета. Наконец и он скрылся за пиком, и горные вершины погрузились во мрак.

Трудно пришлось раненому Юхиму в походе. Порой у него кружилась голова, он на мгновение останавливался, стиснув зубы. Но уже в следующую минуту, опираясь на Анкино плечо, упорно продолжал идти вперед.

— Крепкий ты, парень, молодец, — ободряла Юхима Анка, поддерживая его за талию. — Настоящий казак!

На рассвете отряд достиг первого склона, покрытого густым кустарником. За ним пошло разнолесье, дуб, осина, бук, ясень, дичка — яблоня и груша.

— Мы в районе горной полосы, — сказал Юхим. — Теперь можно и отдохнуть.