— Не для того избирали тебя атаманом, чтобы ты над народом измывался. Видать, хочешь весь хутор в Германию перекинуть?

— Я и тебя перекинул бы, да не заслуживаешь ты такой чести, сельсоветчик.

— Немецкая каторга — невелика честь!..

— Да помолчал бы ты… — зашептал кто-то сзади Бирюка.

— Что-о-о? — Павел подошел к Бирюку. Тут же подскочили к нему и полицаи. — Что ты сказал, холуй большевистский? Я предупреждал тебя, гадина, что, ежели ты еще раз… Вот тебе каторга! — и он, по-боксерски выбросив вперед кулак, ударил. Бирюка в лицо. — Обещал я на перекладину тебя вздернуть? Ну так я выполню обещание!..

Из носа Бирюка брызнула кровь. Он взмахнул руками и упал навзничь. Полицаи подняли его.

— Прикажете повесить?

— Ладно. Я добрый атаман. Даю ему двадцать четыре часа на замаливание грехов. А завтра, в тот же час, чтоб этот большевистский холуй уже болтался на перекладине. В подвал его!

Полицаи поволокли Бирюка во двор правления. В толпе послышались сочувствующие голоса женщин:

— Пропал Бирюк…

— Дурень, молчал бы…

— Вот так и Силыч за народ на висилицу пошел..

— Эх, горе-горюшко…

К Дому культуры подъехала машина. Солдаты помогли подросткам и женщинам взобраться в кузов. Мужчины поднялись на машину сами. Невольникам приказали сесть, по углам кузова встали четверо автоматчиков, и грузовик умчался.

— А вы чего ждете? — гаркнул Павел на хуторян. — Бирюка будем вешать завтра. Марш по домам!

… На лице Бирюка засыхала размазанная им кровь. Лейтенант посмотрел на него, усмехнулся.

— Умылся бы.

— Нельзя. Так убедительнее. Однако же и кулачок у Павла Тимофеевича аспидский.

— Возьми вот флягу со шнапсом и бутерброды. Пойдешь к пирсу. Там между семью и восемью часами ни одна ракета не вспыхнет. Это твой коридор, — лейтенант взглянул на часы. — Пора. Давай сматывайся.

— Сейчас, — Бирюк повесил флягу на пояс под пальто, застегнулся, рассовал по карманам бутерброды и вышел.

Вдруг он на улице остановился. Его осенила мысль:

«Анка… черт возьми! А что, ежели взять ее с собой? Да ведь какое доверие мне будет!..»

Возле куреня Анки замедлил шаги. «А ежели там Пашка?» — от этой мысли его даже в пот бросило. Он на цыпочках подошел к окну, прислушался. Ни из прихожей, ни из горницы не доносилось ни звука.

«Спит…»

Потрогал дверь и нащупал замок. Догадался:

«У Акимовны».

Приход Бирюка настолько ошеломил обеих женщин, что они только переглядывались, не в состоянии вымолвить ни звука. А он торопливо шептал сдавленным голосом:

— Анна Софроновна, он убьет вас, изничтожит, испепелит, и прах развеет. Бегим скорей. Забирайте дочку и айда к тому берегу.

— Да как же ты на воле очутился? — наконец спросила Акимовна, все еще с недоверием поглядывая на него.

— Они перепились, аспиды, в стельку, хоть самих души.

— Вот и надо было, уходя, прикончить их.

— Что ты, Акимовна, опомнись, — замахал руками Бирюк. — Завтра немцы весь хутор с лица земли стерли бы. Я-то махнул на тот берег и был таков, а хуторянам каково? И без того несчастных людей, как скотину на убой, на каторгу германскую угоняют. Анна Софроновна, бегим.

— Да куда же мне с ребенком? — растерялась она.

Заметив, что в глазах Анки затеплилась надежда на спасение, Бирюк решил про себя: «Надо ковать железо, пока горячо». Он повалился на колени, вскричал умоляюще:

— Побей меня бог, он вас казнит. Отца родного чуть не прихлопнул. Это же не человек, а изверг, аспид. Анна Софроновна, вот святой крест, помогу вам ребенка нести.

— С больной ногой?

— Когда человек от смерти бежит, он ни о каких болезнях не помнит. Анна Софроновна, одевайтесь, пока не поздно.

Анка взглянула на Акимовну, но та опустила глаза. Поступай, мол, как знаешь.

«Да, бежать… Пусть будет, что будет, только бы бежать из этого ада», — решила Анка и бросилась к кровати, на которой спала Валя.

Бирюк заторопил:

— Скорей, Анна Софроновна. Каждая минута дорога.

Анка протянула руки к дочери, чтобы осторожно разбудить ее, но они вдруг повисли в воздухе.

«А если провокация?.. Ловушка?..»

Она медленно повернулась к Бирюку:

— Никуда я не пойду.

— Анна Софроновна!.. — в непритворном ужасе отшатнулся Бирюк. Из рук его ускользал великолепнейший козырь.

— Никуда, Харитон, я из родного хутора не пойду.

— Такого случая больше не подвернется. Эх, Анна Софроновна, пожалеете вы, да будет поздно. Жаль мне и вас и Валю от души. Не цените вы доброту мою… Ну, да воля ваша. Бог с вами. А мне пора. Прощайте! — и он, с трудом подавляя в душе злобу, поспешно удалился.

Утром по хутору из уст в уста передавалась весть о побеге Бирюка. Сердобольные женщины крестились, радуясь в душе:

— Слава богу. Почитай, почти что из петли вырвался.

Когда эти слухи дошли до Анки, она упала на лавку, беспомощно уронила руки и разрыдалась.

— Нет, соседушка, ты загляни мне в душу… В душу загляни да подивись, что в ней деется… Мало было ему родного батьку своего в тюрьму определить. Теперь он еще и в морду мне плюнул… И негде сыскать управу на него… Везде одно и то же ответствуют: атаману, мол, жалуйся… А что же мне делать, на Пашку да Пашке же жалобу подавать? Эх, жизня, мать ее… Господи, прости меня грешного.

Сосед, чахлый и немощный старичок, без всякой охоты слушал Тимофея, отвернувшись к окну. Когда-то Тимофей пренебрегал его соседством, нос воротил, не замечал бедного рыбака даже тогда, когда тот надрывался в его ватаге, даровым трудом помогая атаману копить богатство. За все прожитые бок о бок долгие годы нога Тимофея ни разу не ступила во двор к соседу. А теперь, гляди-ка, сам, без зова, пожаловал в курень, поручковался и вот уже который час сидит на деревянной, червями источенной скамейке, горе свое изливает перед соседом, слезу утирает.

— Знать бы, что тут такое светопреставление, остался б там… Ить предлагали мне любую работу по вольному найму. Так нет же, отказался, дурак… А чем же там плохо было?.. Сиди себе в сторожке да у печки грейся. Кругом лес стеной стоит… Дров вволю… Оленьего мяса лопай от пуза… Должность у меня была наилучшая… Струменты выдавал заключенным. А жил в лесу волей вольной… отъелся на казенных хлебах, силов набрался… Чего бы мне, кажись… Ан нет. Думал: вот на хутор явлюсь, кликну свою ватагу, поставим паруса да так тряхнем стариной на родном морском просторе, что чертям тошно станет. Не думал, не гадал, что такая напасть ждет дома. Любо приветил сынок, веревками спеленал меня… Не-е-т! — захрипел Тимофей. — Не стерплю. Не снесу такой обиды. Убью! Ныне же прикончу его, басурмана!..

— Да ты потише, Тимофей Николаевич, — попросил хозяин. — Люди могут подумать, что я душегубством занимаюсь.

— И то верно. Эх, все-то во мне развинтилось, рассупонилось.

— А ты возьмись этак-то, — старик вытянул сухие жилистые руки, сжал кулаки, потянул их на себя, — за вожжи и попридерживай себя. Ты, видать, еще мощный, а с собою совладать не можешь.

— Во внутрях у меня клокочет, словно шторм бушует… Мысленное ли дело? Свой курень имею, а хуже бездомной собаки. По чужим базам скитаюсь. Эх, жизня!.. Давай, соседушка, еще по единой, — сказал захмелевший Тимофей, наливая в кружки самогон.

— Да уж придется, — согласился старик, облизывая губы.— От такого добра грех по нонешним временам отказываться, — он поднес ко рту кружку, и, прежде чем пригубить, сказал, вздыхая: — Дай-то бог, чтоб не последняя.

Анка часто уходила к Акимовне, иногда оставались у нее ночевать. Поэтому Павел пришел к ней с вечера. Он сильно недолюбливал Акимовну, чувствуя, что старуха ненавидела и презирала его. Анка как раз купала Валю. Павел вернулся на крыльцо, закурил. По небу низко бежали темные тучи, густо валил снег, порывами налетал шквальный ветер.

«Пожалуй, метель разыграется», — подумал Павел, перегнувшись через перила крыльца и поглядывая на молочную муть неба.