— И политическую? — переспросила Анка.

— Да, — с вызовом посмотрел ей в лицо Павел.

— Вот ты какой герой!

— И на заводе такой. Вот, посмотри… — он достал из кармана газету, развернул ее, положил на стол. На первой полосе заводской многотиражки красовался снимок улыбающегося Павла.

«Передовик токарного цеха, стахановец П. Т. Белгородцев», — гласила подпись под портретом.

— Надо полагать, ты уже и в партии? — в упор посмотрела на него Анка.

— Я?… — застигнутый врасплох неожиданным вопросом, Павел пришел в замешательство.

— Вопрос ясен, чего же переспрашивать?

— Пока я …непартийный большевик. Готовлюсь к вступлению в партию.

— Понятно, — Анка поднялась.

«Неужели этим все кончится?» — с тоской подумал Павел и тоже встал.

— Анка… я хочу сказать… Только ты… — бессвязно заговорил он, волнуясь. — Выслушай меня… Прошу тебя.

— Слушаю, — насторожилась Анка: — Говори.

— Анка… — теребя руками шляпу, продолжал Павел. — Я весь исстрадался по тебе… Хочешь верь, хочешь не верь, но это правда… Лучше бы навесить мне на руки и на ноги кандалы, чем жить в разлуке с тобой… Я любил и люблю только тебя, Анка… Затем и приехал на Косу, чтобы хоть одним глазом взглянуть на тебя и на дочку…

— Запомни, — резко прервала его Анка. — К прошлому возврата нет. И больше ни слова об этом.

— Ну, хорошо, хорошо… Только не сердись… И разреши мне повидаться с дочерью.

Анка метнула на него гневный взгляд.

— Может быть, у тебя в городе есть дочь, а тут…

— Что ты говоришь, Анка! — замахал руками Павел.

— То, что слышишь. У тебя здесь дочери нет. И давай прекратим эти ненужные разговоры.

В приемной опять закашлял Бирюк. Павел, понизив голос, сказал:

— Ты хоть потише говори…

— Нам больше не о чем говорить.

Павел поспешно вытащил из бокового кармана пиджака пачку денег, положил на стол.

— Раз ты такая несговорчивая гордячка, так возьми хоть это…

Анка посмотрела на него широко раскрытыми глазами, полными гнева и презрения.

— Купишь нашей дочке обувку, одежонку…

— Вижу, каким ты был негодяем, таким и остался, — покачала головой Анка. — Спрячь деньги. Я совестью не торгую. А моя дочь ни в чем не нуждается. У нее есть все необходимое.

— Но ведь я же отец Вале…

— Нет, моей Валюше ты не отец!.. А если у тебя куцая память, так я напомню тебе кое-что… Забыл, как бросил мне в лицо грязное слово — «шлюха»?! Забыл, как отрекся от ребенка, обозвал его ублюдком?..

— Анка, забудем прошлое, — умоляюще зашептал Павел, оглядываясь на дверь. — Ради нашей дочери забудем…

— Такое не забывается, Павел Тимофеевич. Я еще раз говорю: ты не отец! Уходи! — она отвернулась.

Павел сгорбился, вобрав голову в плечи, толкнул ногой дверь, вышел в приемную. Вслед за ним полетела рассыпавшаяся пачка банкнот. Собирая деньги, Бирюк незаметно для удрученного Павла сунул в карман несколько полусотенных. Вскоре через приемную с холодным, замкнутым лицом прошла Анка. Когда за ней захлопнулась дверь, Павел сжал кулаки, процедил сквозь зубы:

— Хамье… Злыдни проклятые, мой курень и подворье под детские ясли забрали… Баркас, подчалки и сети колхоз присвоил… Да еще такое хамское обращение?.. Ну, погодите!.. — приглушенно погрозил он, потрясая кулаками.

Бирюк широкой ладонью зажал ему рот, злобно зашипел у самого уха:

— Дурак… Разве ты не знаешь, что и у стен есть уши? У моего батьки все конфисковали. Видал, в какой хибарке живу? И не кричу во все горло. Терплю… Идем. Да смотри, держи язык за зубами…

— Ты прав, — согласился Павел. — От обиды вскипел я, не сдержался. Шлюха чертова… Доняла она меня…

— А ты не давай донимать себя.

— Больше не дамся, — Павел бросил на голову измятую шляпу, кивнул на дверь: — Пошли…

На пятые сутки возвратились к родным берегам рыболовецкие бригады. Анка, увидев в окно колонну моторных с высокими мачтами судов, сняла с вилки телефонную трубку, позвонила в райком.

— Андрей Андреевич?.. Васильев со всем своим колхозом к берегу парусит… Через час флотилия будет у Косы.

— Выезжаю! — послышался в трубке короткий ответ Жукова.

Вернувшийся с конференции Кострюков сообщил бронзокосцам приятную новость: Жуков избран секретарем райкома. Андрея Андреевича знали почти все коммунисты района. И когда представитель обкома партии от имени областной партийной организации рекомендовал его кандидатуру на должность первого секретаря райкома партии, делегаты партконференции единодушно избрали Жукова секретарем Белуженского райкома партии.

Когда Жуков приехал на запыленном «газике» в хутор, берег, оживленный и людный, пестревший множеством разноцветных платьев, платков и косынок, был похож на огромную цветочную клумбу. Моторные суда, огибая длинную стрелу песчаной косы, гуськом входили в тихий залив и направлялись к причалам. На мачте впереди идущего судна гордо реял красный вымпел, озаренный багряными лучами клонившегося за пригорок солнца.

Анка, Жуков и Евгенушка подъехали к берегу. При появлении «газика» Павел и Бирюк, стоявшие в сторонке, поторопились затеряться в толпе женщин.

— Под вымпелом идет «Буревестник», — воскликнула Анка, вылезая из машины. — Видите, Андрей Андреевич?

— Вижу.

— На нем комсомольско-молодежная бригада «двухсотников».

— Это что же за «двухсотники»?

— Они взяли на себя обязательство выполнить годовой план улова на двести процентов.

— Молодцы ребята! Наши комсомольцы в любом деле первые застрельщики, — с отеческой теплотой говорил Жуков, любуясь стройной колонной флотилии. — Кто же у них бригадиром?

— Пронька Краснов, а бригаду организовать помог ему секретарь партийной организации колхоза, — и Анка с улыбкой посмотрела на Евгенушку.

У Евгенушки порозовели щеки, и она, радуясь за своего мужа, смущенно проговорила:

— Это мой Виталий.

— Дельный мужик Дубов! — похвалил Жуков.

— Вторым идет «Таганрог», — объясняла Анка, — третьим — «Ейск», четвертым — «Керчь», пятым — «Темрюк»…

— А шестым — «Азов», — подхватила Евгенушка, — седьмым — «Мариуполь», восьмым — «Бердянск».

— Как же вы распознаете их? — удивился Жуков. — Ведь они совершенно однотипные!

— Своих родных да не распознать? — весело взглянула на него Анка. — За десять верст опознаем каждое судно бронзокосцев.

— Да… Тут, действительно, надо иметь настоящий морской глаз.

— У моря рождены, в тузлуке крещены, — засмеялась Анка.

Суда пришвартовывались к причалам. Покидая борт своего судна, бригады рыбаков одна за другой сходили на берег. Навстречу им устремлялись женщины и дети, обнимали, целовали. То и дело слышались возгласы:

— С благополучным прибытием!

— С богатой добычей!

— Благодарствуем! — отвечали рыбаки. Они брали на руки детей, а жены несли их походные робы.

Григорий Васильев троекратно обнял Жукова, взглянул на Кострюкова сияющими от радости глазами, кивнул на секретаря райкома:

— Не забыл боевых друзей, а? — и к Жукову: — Значит, опять к нам в Приазовье?

— Опять к вам, и теперь уже навсегда.

— Вот это наш, морской, порядок! — одобрил Васильев, еще раз пожимая Жукову руку.

А Кострюков подталкивал тихого, застенчивого Краснова, говорил:

— Иди, иди, Михаил Лукич, поздоровайся с Андреем Андреевичем. Или не узнаешь Жукова?

— Признаю… как же… — смущенно бормотал Краснов. — Да как-то совестно глядеть ему в глаза.

— Почему? — спросил Васильев.

— За ерик… за ту рыбную коптильню… Тимофей Белгородцев тогда в грех меня ввел…

— Эк, братец, чего вспомнил, — махнул рукой Васильев,— что было, то волной соленой смыло.

Жуков пожал Краснову руку.

— Здравствуй, Лукич! Как промышлял рыбу?

— Лукич у нас один из лучших бригадиров, — сказал Васильев. — Вы не глядите, что он с виду тихий — работает он с таким жаром, что вот-вот «двухсотников» догонит… Сынка-то своего, Проньку…

— Ну, это еще бабушка надвое гадала! Проньку ему не догнать, — словно из-под земли вырос перед Жуковым Дубов, в высоких с отворотами сапогах, в темно-серой заправленной в брюки рубашке, перехваченной красным кушаком. На сгибе левой руки Дубова висела винцарада, серебрившаяся присохшей к ней рыбьей чешуей, в правой он держал широкополую клеенчатую шляпу. — Привет товарищу Жукову! — и он, кинув на голову шляпу, протянул ему руку.