— У нее было очень слабое сердце. И вот… оно не выдержало такого удара. Смерть была мгновенной.
Кто-то прошептал:
— Бедная девочка. И отец у нее был и мать была и враз осиротилась…
Галя тихо плакала, уткнувшись лицом в колени Тани. Таня гладила ее по льняным волосам, говорила:
— Я никогда тебя не оставлю… Никогда… Успокойся, моя девочка… Будем жить вместе… Скоро вернется мой Митенька, и он будет тебе родным отцом… Успокойся, Галочка…
Прошло две недели. Сердобольные женщины окружили осиротевшую Галю чутким вниманием, стараясь хоть в какой-то степени облегчить ее тяжелое положение. Но ни их заботливое участие, ни горячая любовь и преданность задушевной подруги Вали, ни материнская ласка Тани не могли принести утешения Гале и вернуть ей прежнюю жизнерадостность. Она стала молчаливой, рассеянной и часами просиживала в глубоком раздумье. В ее бирюзовых глазах, прозрачных и чистых, как морская вода, больше не вспыхивали переливчатые синие искорки, а поперек лба легла тонкая паутинка наметившейся морщинки. Да, слишком тяжела была утрата, неизмеримо было тяжкое горе, непосильным грузом свалившееся на ее хрупкие плечи. И теперь Галя не бегала, как прежде, вприпрыжку, а ходила медленно, ссутулившись, бросая вокруг себя рассеянные безучастные взгляды…
Каждое утро Таня заходила к Анке, и они вместе шли в сельсовет. И всякий раз, как только Таня переступала порог, Анка первым долгом спрашивала:
— Как там Галочка?
— Все такая же, — отвечала Таня. — Хмурая и молчаливая.
— Валюша, — обращалась Анка к дочери, — иди к Галочке.
Наступили летние каникулы, и Валя все время находилась у подружки.
Был субботний день, жаркий и душный. Почтальон вошел в приемную сельсовета, запыленный и усталый. Он снял с головы соломенную шляпу, вытер носовым платком потное лицо и стал разгружать сумку, выкладывая на стол газеты, журналы и письма. Один треугольник он повертел в руках и со вздохом покачал головой.
— Что такое? — спросила Таня.
— Да вот… письмо Дубова… опоздало малость… — он положил его на стол и вышел.
Письмо было адресовано Евгенушке. Таня несколько раз прочитала обратный адрес полевого госпиталя и поспешила к Анке. Войдя в кабинет, она взволнованно проговорила, подавая Анке письмо:
— Это он него… от Виталия… Неужели он жив?..
— Такого не бывает, чтобы мертвые слали письма из могилы, — сказала Анка, рассматривая со всех сторон письмо. — Однако почерк Виталия… Что ж, Танюша, теперь и мы можем прочесть его. Видимо, письмо завалялось где-то, а такое на почте бывает.
— Читай, — выразила свое нетерпение Таня.
Анка развернула сложенное треугольником письмо и стала читать:
«Родная моя Гена! Моя золотая рыбка Галя!
Я так взволнован, что мне писать трудно, дрожит рука. Да и как же не волноваться! Вы, наверно, считаете меня покойником, а я жив. Жив, мои дорогие, мои любимые! Я только сегодня узнал о том, что меня ошибочно внесли в списки воинов, павших смертью храбрых. Объясню по порядку, как все это получилось…
23 апреля мы ворвались в Берлин со стороны Бисдорфа. За сутки продвинулись только до Силезского вокзала, где засели гитлеровцы, оказывая нам фанатическое сопротивление. Весь Берлин пылал в огне, содрогался от адского грохота, а почерневшее небо было покрыто смрадным дымом. И когда мы начали штурмовать вокзал, я получил тяжелое ранение и одновременно был тяжело контужен, отчего потерял сознание. Меня в этом аду сочли за убитого и передали парторгу мой партийный билет, а писарь внес меня в список погибших. И уже возле самой могилы санитары заметили, что я подаю признаки жизни, и срочно отправили меня в полевой госпиталь под Кюстрин-на-Одере, где мы в феврале, марте и апреле месяце занимали плацдарм…
Медленно возвращалось ко мне сознание. А когда пришел в память, обнаружил, что я заикаюсь. Поэтому я не торопился писать, чтобы не расстраивать вас. Сейчас заикание проходит, рана затягивается, и думаю, что быстро пойду на поправку и скоро увижу и обниму вас, мои родные».
Анка прервала чтение и стала шарить по письму глазами. Таня торопила ее:
— Читай, читай дальше.
— Погоди… Ага! Вот в уголке стоит дата. Виталий писал это письмо тридцатого мая, а в похоронной сказано, что он убит двадцать четвертого апреля… Именно в этот день он был ранен и контужен. Значит, жив! — воскликнула Анка.
— Выходит так… Как будет рада Галинка! Ну, ну, что дальше в письме.
Анка продолжала читать:
«Вчера был у меня наш старшина. Его ранило уже за рейхстагом, в парке Тиргартен. Ходит на костылях. Он лежит в соседней палате. Каким-то образом старшина узнал, что я здесь, пришел навестить меня и поздравить „воскресшего из мертвых“. Он-то и рассказал мне о том, что меня зачислили в покойники. От него же я узнал печальную для меня новость, которая потрясла мою душу»…
Вдруг Анка смолкла и быстро забегала широко открытыми глазами по строчкам, дочитывая письмо про себя:
«Оказывается, Митя Зотов, мой боевой друг, был тяжело ранен в один день со старшиной. Маленький осколок пробил ему грудную клетку и нарушил сердечную деятельность. Митя лежал со старшиной в одной палате. Его оперировали, изъяли осколок, но неделю назад Митя умер… Если Таня возвратилась домой и еще не получила эту печальную весть, подготовьте ее к этому»…
— Чего же ты замолчала? — насторожилась Таня, предчувствуя что-то недоброе.
Анка как-то странно посмотрела на Таню, будто была в чем-то виновата, и тихо сказала:
— Мужайся, Танюша…
— Читай.
— Я говорю… мужайся, — упавшим голосом произнесла Анка, придавив ладонью письмо.
— Не дергай меня за сердце… А мужества хватит… Я крепкой закалки… На фашистской каторге я прошла через все невзгоды и горькие горечи… Трудно теперь меня чем-либо согнуть… Дай-ка сюда письмо…
Таня выхватила из-под ладони Анки письмо, дочитала последние строчки и, опускаясь на стул, прошептала:
— Митя… умер. Тяжело, ох, тяжело…
— Тяжело, — вздохнула Анка.
— Но… — продолжала Таня, блуждая по полу глазами, — я взрослая. А Галочка… Она же еще ребенок… Ей гораздо тяжелее моего…
— Да, да, подруга. Ты права, — оживилась Анка, радуясь, что Таня стойко выдержала удар, так внезапно обрушившийся на нее. — Ты мужественная. Сильная.
Таня порывисто поднялась со стула.
— Конечно, мне нелегко, Анка… Тяжкая боль когтями раздирает сердце… Но я заглушу ее… Виду не подам… Переживу… Не я одна в таком горе… Пойду! — и она направилась к двери.
— Куда, Таня?
— К Галине. Надо же порадовать девочку.
— Верно, Танюша. Иди, иди, — и Анка проводила ее до двери.
Галя и Валя сидели на крыльце. Валя читала вслух книжку, а по лицу Гали бродила еле заметная улыбка. Видимо, в книжке было написано про что-то смешное. Заслышав шаги, Валя прекратила чтение и подняла глаза. Таня медленно поднималась по ступенькам на крыльцо. Она улыбалась, но в ее глазах стояли слезы.
— Девочки… дядя Митя… мой муж… умер в госпитале от тяжелого ранения… — погасив улыбку, сказала Таня.
Валя минуту смотрела с раскрытым ртом на Таню и наконец спросила:
— И вы получили похоронную?
— Нет, девочки. Об этом пишет Галин папа.
Галя недоумевающе посмотрела на Таню.
— С ним получилось недоразумение, — продолжала Таня. — Он жив.
— Жив! — воскликнула Валя, ударив в ладоши. — Побегу скажу мамке.
— Мамка твоя знает.
— Ну, дедушке скажу. Акимовне, Ирине Петровне. Всем, всем расскажу, — и Валя убежала.
— А где же мой папка? — будто пробудившись от глубокого сна, спросила Галя.
— В госпитале… на излечении. Он скоро будет дома. Вот его письмо, читай, Галочка, — Таня отдала ей письмо и ушла в комнату.
Галя взяла исписанный клочок бумаги, который принес ей из далекой Германии такую большую радость, и жадными глазами впилась в неровные строчки. У нее перехватило дыхание, дрожали руки, рябило в глазах. И когда до ее сознания дошло самое главное, когда она поняла, что отец жив, она поцеловала письмо и вскрикнула: