На верхней полке заворочался Васильев, свесил голову и с улыбкой посмотрел на Панюхая:

— Ох, Кузьмич, дознается о твоих похождениях Акимовна… — и засмеялся, не выговорив больше ни слова.

— Ляскай, Гришка, ляскай, — отмахнулся Панюхай, — язык без костей. А что касаемо Акимовны, то будь она с нами, и ее зачмокали бы поцелуями. День-то какой был! Все на радостях целовались. А морского порядка мы не нарушили. Верно, зятек?

— Верно.

— То-то, Гришака, — самодовольно улыбнулся Панюхай, взбивая подушку. Но прежде чем лечь, он вынул из кармана зеленую бархатную коробочку, открыл ее, полюбовался чистым сиянием золотых часов и спрятал коробочку под подушку.

— Ты что, Кузьмич, сквозь крышку часов видишь циферблат? — спросил Васильев. — Так скажи, который час?

— Не дури, Афанасыч, — зевнул Панюхай и блаженно растянулся на нижней полке. — Часы не для того дарены Народным Комиссаром, чтоб крышкой хлопать.

— А для чего же?

— Для памяти. А время мы и так угадываем — днем по солнцу, ночью по звездам, — он зевнул еще раз, и вскоре купе наполнилось свистящим храпом.

И в концлагере, и в больнице Таня часто вспоминала Соню. Она хорошо помнила день перед отправкой невольниц из Мариуполя в Германию, душный, битком набитый вагон, в котором люди задыхались и умирали стоя, так как не было возможности даже присесть на пол, Франкфурт-на-Одере, где раздевали донага советских женщин и девушек и продавали их в рабство, и мрачные дни батрачества у фрау Штюве, плеснувшей в лицо Соне кипящим молоком и ослепившей молодую красивую девушку. Все помнила Таня, а вот откуда родом Соня и ее фамилию забыла. Много думала Таня, до боли в висках напрягала мысли, пытаясь вспомнить название родного города и фамилию Сони, но все ее попытки были тщетны…

Пассажирский поезд весело бежал на юг. Таня сидела у окна, слегка покачиваясь. Мимо вагона проплывали разрушенные железнодорожные будки и разъезды. Уже остались далеко позади Серпухов, Тула, только что миновали Орел. Когда поезд подходил к следующей станции, бойкая молодая проводница объявила ее название. Таня, задумчиво глядя в окно, никак не реагировала на выкрики голосистой проводницы. Но когда до ее слуха донеслось звонкое короткое слово:

— Курск!

…она вздрогнула и сердце ее радостно затрепетало.

— Кому сходить, граждане, приготовьтесь! — предупредила проводница, быстро проходя по вагону.

«Курск… — мысленно повторила про себя Таня. — Курск… Ну конечно, Соня из этого города… Теперь я хорошо помню, что она из Курска… Как же я могла забыть это…» — и она заволновалась, то вскакивая, то опять опускаясь на полку.

— Вы тоже здесь сходите? — спросил Таню пожилой гражданин, заметив ее волнение.

— Нет… нет… Мне до Мариуполя… И билет у меня до Мариуполя… — растерянно бормотала Таня, выглядывая в окно, за которым вдали показался город. — Но видите ли… моя знакомая из Курска… Они в этом городе живет.

— Как ее фамилия? — поинтересовался гражданин.

— Не помню… Зовут ее Соней, а вот фамилию забыла… Мы с ней в Германии… батрачили у одной фрау. Ох, и гадюка была наша хозяйка! Она ослепила Соню и отослала ее домой, в Курск, а меня отправила в концлагерь…

— Так эту девушку весь город знает, — перебил Таню гражданин. — Соня Клименкова. Дома она, дома.

— Да что вы говорите! — приглушенно вскрикнула Таня, схватив за руку гражданина. — Жива? Соня жива?

— Жива-здорова. Только она теперь не Клименкова, а Тюленева. Замуж вышла. Хороший у нее муж, он на каком-то заводе механиком работает. Говорят, серьезный парень.

— Соня замужем? — и в глазах Тани вспыхнули голубые огоньки. — Какая радость! Правда, она хоть и слепая, но красивая девушка.

— Нет, — возразил гражданин, — и не слепая теперь она, а зрячая. Муж возил ее в Одессу, год она пробыла в клинике Филатова. Ее оперировали и вернули зрение.

— Мне кажется, что все это сон… — Таня в изнеможении прислонилась спиной к перегородке, почувствовав во всем теле слабость от радостного волнения. — Как мне хочется повидать ее…

— А вы и повидайте. Это же просто сделать. Сойти с поезда, отметить у начальника станции остановку на билете, а как найти вашу знакомую, я расскажу вам.

— Я так и сделаю, — заторопилась Таня, вытаскивая из-под полки маленький чемоданчик.

Поезд подходил к вокзалу, вернее к руинам, напоминавшим, что на этом месте когда-то стояло красивое здание вокзала, и гражданин сказал Тане:

— Вот мы и приехали. Идемте к выходу, — и они направились к тамбуру, где уже толпились пассажиры.

Беленький опрятный домик с веселыми окнами, в котором жила Соня с мужем и матерью, находился на южной окраине города. Таня легко нашла его. Все было так, как рассказал ей любезный незнакомый гражданин, который простился с нею в центре города: новый, окрашенный зеленой краской, дощатый забор; низкие решетчатые ворота и калитка из штакета; тут же, за воротами, растут два стройных тополя; в глубине двора стоит домик, окруженный молодыми липами, а за домиком — вишневый сад.

Солнце скрылось за далеким горизонтом, когда Таня остановилась возле штакетной калитки. Она увидела во дворе женщину, которая ходила между грядками и неторопливо раскачивала в руках ведерную лейку, дождевыми струями разбрызгивая воду. Она поливала цветы. Особенно много было на грядках нежных распустившихся нарциссов. А там, за домиком, уже окутывались белой дымкой вишневые деревья, и в лицо Тане вместе с вечерней прохладой пахнуло свежестью и медовым ароматом майского цветенья.

— Гражданочка, — тихо окликнула Таня женщину.

Та обернулась, несколько секунд пристально смотрела на Таню, потом медленно опустила на землю лейку и подошла к калитке. Скорбное лицо женщины и грустные, будто застывшие светло-серые ее глаза говорили о том, что она перенесла страшное душевное потрясение.

— Скажите, Соня Тюленева здесь проживает? — спросила Таня.

— Здесь, — ответила женщина. — Я ее мать, — и открыла калитку. — Проходите, пожалуйста. Она там, в комнате, — махнула рукой мать Сони на домик и вернулась к своему занятию.

Соня сидела на диване и играла с ребенком. Она держала его под мышки и то поднимала, то опускала розовыми ножками себе на колени, целовала его ручонки, животик, трясла головой:

— Да родимый же ты мой тюленьчик… Батька твой тюлень, а ты — тюленьчик… Не хочешь? Хорошо. Тогда ты соловей-соловушка…

Ребенок, перебирая слабыми ножками, потянулся ручонками к лицу матери, вцепился в оправу и чуть не сорвал с ее носа темные очки.

— А-а-а, так ты мамку бить?.. Разбойник! Да, да! Ты соловей-разбойник! Вот я тебе! Вот я тебе!.. — и снова осыпала его поцелуями.

— Соня… — окликнула ее Таня дрожащим от волнения голосом, но та не слышала и не замечала гостью, стоявшую у раскрытой двери. — Соня! — повысила голос Таня.

— А? Мама? Что тебе? — и обернулась к двери.

— Да это я… я… Таня… Не узнаешь?..

— Громы небесные… Возможно ли? — шептала Соня, укладывая ребенка на диван и подсовывая ему под голову подушку. — Возможно ли?.. — она поднялась с дивана, медленно приблизилась к Тане и бросилась ей в объятия, не переставая вскрикивать: — Таня!.. Родная! Да ты ли это?..

— Я, Сонечка, я…

— Да милая же ты моя!.. Таня!.. Танечка!.. Танюша!.. — словно обезумевшая, трясла она подругу за плечи.

На диване заливался плачем ребенок. Услышав неистовые крики ребенка и Сони, мать оставила поливку цветов и поспешила в комнату.

— Что случилось, Соня? — спросила мать и взяла на руки ребенка.

— Мама, да ты знаешь, кто это?.. Таня… Та самая Танюша, с которой я была продана работорговцами в проклятой фашистской Германии этой мерзкой паскудине… фрау Штюве.

— Понимаю, доченька, твою радость, но нельзя же так кричать. Ты ребенка испугала, — она подошла к Тане и поцеловала ее. — Поздравляю тебя, Таня, с возвращением на родную землю… — голос матери задрожал, надломился, и она ушла с ребенком в другую комнату, чтобы скрыть от гостьи свои слезы.