Часть третья
— Ви-итька!.. Витюха, давай! Жми-и…
Я орал, как дурной, вместо со всеми, вскочив со скамьи. А зачем, спрашивается?
Во-первых, он не мог ничего услышать, хотя и плыл без шлема: когда человек плывет кролем, голова у него все время под водой, а в те короткие мгновенья, когда он, вывернув набок рот, хватает воздух, уши все равно полны воды.
Во-вторых, когда человеку остается до финиша пятьдесят метров, а позади уже три четверти дистанции, то, надо полагать, у него отключено за ненадобностью все, кроме мышц и сердца, — некогда тут ни смотреть, ни слушать.
А в-третьих, подгонять этого человека было просто незачем: у него не оставалось соперников. Еще на старте Витюха сразу же на целый корпус опередил остальных, потом с каждой секундой разрыв увеличивался, и сейчас, когда Витюха шел по последней прямой, те, другие, еще сверкали пятками, отталкиваясь на повороте от стенки…
Но мы кричали, не умолкая, благо природа наделила нас добрыми глотками, размахивали руками.
Потому что это был наш Витюха, из нашего училища, из нашего восьмого класса — Витюха Титаренко.
Он победил.
Один за другим, щелкнув своими хронометрами, выпрямлялись судьи у дорожек. Потом они все отошли к судейскому столу, оживленно переговариваясь.
А Витюха еще, как положено, «откупывался», переводил дух. Соперники, ныряя под пенопластовые граничные канаты, подплывали к нему и тут же, в воде, жали руку, обнимали, похлопывали по плечу, демонстрируя спортивное благородство: вот ведь и это умеют уже…
— Победу одержал Виктор Титаренко, «Буревестник», — возвестил диктор. — Его время на дистанции — две минуты четыре секунды. — Диктор помолчал в нерешительности и добавил: — Титаренко выполнил норму мастера спорта. — Еще помолчал, совсем уж, видно, растерявшись и опасаясь высказать дальнейшее, однако пришлось: — Виктор Титаренко установил всесоюзный рекорд.
Батюшки, что тут началось на трибунах! Теперь уже не только мы, Витькины однокашники, но и все остальные, нам незнакомые, может быть, даже чужие болельщики — все заорали, захлопали, затопали: шуточное ли дело — в пятнадцать лет установить рекорд, получить на грудь заветный квадратик «Мастер спорта». В пятнадцать лет!
Сияющий тренер накинул Витьке на плечи халат, повел его в раздевалку.
— Идем? — спросил взволнованный. Гошка. — Поздравим.
— Там народу небось… — усомнился я.
— Ну и что?
— А вдруг не пустят?
— Пустят. Ведь наш парень. Идешь?
— Я после. Дома.
— Как знаешь…
Исчезая, Гошка Вяземский метнул насмешливый взгляд на нас обоих. На меня и на Майку. Мы сидели с ней рядом на скамейке водного стадиона в Лужниках.
Вообще-то Майка пришла сюда не со мной, а с братом. Но мы заранее сговорились с ней, что она придет. Да, мы честно болели за Витюху Титаренко и от души радовались его триумфу. Для нас, однако, была важнее сама эта встреча.
Только что миновало лето. Училище наше вывозили в пионерлагерь, на Протву. А Майка уезжала с родителями в Крым, потом куда-то на Валдай — тоже не близко. Почти три месяца мы не виделись с Майкой. И это уже было наше второе лето врозь. Откровенно говоря, первое лето после того, как мы подружились, я перенес довольно безмятежно. Купался, удил рыбу, ходил по грибы, наслаждался ничегонеделаньем. Временами даже забывал о Майке.
Но вот это, нынешнее, лето было уже другим. Оно тянулось невыносимо долго. К тому же лили беспрестанные дожди. Я почитывал всякие книжки, бренчал от скуки на рояле. И проклинал себя за то, что сам строжайше наказал Майке не писать мне писем: я боялся, что кому-нибудь они вдруг попадутся в руки, тогда — хоть утопись…
Однако и это второе лето я претерпел стойко. И мы опять встретились. Но теперь мне было совершенно ясно, что третьего лета — если мы снова окажемся врозь — я не вынесу.
Майка вернулась из своего Крыма, со своего Валдая какой-то очень вдруг переменившейся. Косы остригла. Сейчас ее волосы едва достигали мочек ушей, не покрывали шею, а сверху выгорели до пшеничной желтизны. Она сильно загорела. Но не эти перемены меня так поразили. Я просто едва узнал Майку, когда увидел ее после каникул. Это была и Майка и не Майка. Это уже была не девочка Майка, а такая маленькая и очень красивая четырнадцатилетняя женщина по имени Майка. Я просто обалдел, встретив ее.
И в данный момент, когда мы сидели рядом на скамейке в Лужниках, я отдавал себе полный отчет в том, что отныне мне понадобится видеть ее каждый день, иначе я помру.
— А знаешь, — сказала Майка, — в Австралии одна девочка установила новый мировой рекорд. Тоже по плаванью. Я читала в «Комсомолке». Там написано, что это не случайно. По плаванью взрослые не могут угнаться за детьми. Поэтому Витька — тоже не случайно… Молодец, правда?
— Молодец, — охотно подтвердил я.
Всем известно, что любовь облагораживает человека. Я не спорю. Это верно. Даже очень облагораживает. Но по совести, я должен высказать робкую, лишь сейчас зародившуюся в моей голове мысль: должно быть, помимо бесспорного облагораживания, любовь еще делает человека немного скотиной…
Нет, ну как же я мог отказаться от Гошкиного приглашения пойти в раздевалку и там поздравить от души своего товарища Витюху Титаренко с его победой, с его рекордом, со значком, который он вскоре получит?..
Стыдно. Подло. И тем не менее я совершил этот подлый поступок — отказался идти в раздевалку — вполне сознательно и обдуманно.
Я сразу же понял, что если пойду в раздевалку поздравить Витюху, то Майке придется идти вместе с нами, со мной и Гошкой (не оставаться же ей одной на этой трибуне, где шныряют хулиганистого вида парни и пьяницы исподтишка разливают на троих). Я представил себе, как мы явимся в раздевалку со своими улыбками и поздравлениями, и вот там Майка, моя Майка, увидит новоиспеченного мастера спорта, рекордсмена страны Витьку Титаренко, во всей его атлетической красе, во всем сиянии славы… «Здравствуй, Витя! Я поздравляю тебя!» — скажет Майка и улыбнется ему той улыбкой, которая вот уже полтора года принадлежит, надеюсь, лишь мне. А он скромненько, застенчиво эдак поведет своими покатыми плечами прирожденного пловца, протянет ей свою могучую руку…
Нет, любовь, безусловно, очень облагораживает человека. Однако мы посидим лучше тут, на скамье, побеседуем, а Витьку Титаренко я поздравлю чуть позже.
— …кому пломбир, эскимо, сливочное?
— Фьють! Сюда.
Я достал из кармана деньги. Теперь я получал стипендию и мог не ездить в троллейбусе зайцем, и мог раскошелиться на пломбир. На один — для Майки. Мне-то ведь нельзя: горло.
— Спасибо, — сказала Майка, лизнула мороженое. — И не только по плаванью, — продолжала она. — Фигурное катание — тоже дети: Шварц, Кальма… А гимнастика?
— Угу, — кивнул я, от души ненавидя всех их разом.
Предстояли еще четыре заплыва. Сейчас был перерыв.
Из динамиков на радость людям рвалась популярная музыка. И у меня заранее сосало под ложечкой, у меня не оставалось никаких сомнений, что вот сейчас, с минуты на минуту, мне предстоит встреча с самым главным моим соперником в мировом и вселенском масштабе…
Ну конечно. Так и есть.
Джама-а-а-айка!..
На трибунах тотчас притихли.
Вот уж не знаю, как там лет через пять или десять будут реагировать слюнные железы почтеннейшей публики на эту самую «Джамайку», на этот голос, зазвеневший над стадионом. Не знаю. Не берусь угадывать. Пока же этот собачий рефлекс действует безотказно: «Джама-ай-ка…» — и все распускают слюни.
Даже на моем недолгом веку такое случалось уже не раз. Приезжал из города Парижа Ив Монтан. Восторгал ценителей своей игрой и шевелюрой Ван Клиберн. Выдавала устрашающие портаменто — от сих до сих — Има Сумак.
Но в этом году безраздельно царствовал Робертино. Итальянский мальчик Робертино Лоретти. Мой ровесник.