— Зачем, Захар Капитоныч! Словарь — не такая уж диковина. У меня он тоже есть: энциклопедический, последнего издания.

— А мой‑то Брокгауза. Ладони не покроет, но на десять тысяч слов. Печать еле различишь — до того мелкая. — Старик сел и заметил, что и сам и гость забыли о еде и какао. — Ведь остыло у нас в стаканах‑то. Всегда оно так за разговором‑то: либо все умнешь да вылакаешь, либо ни к чему не притронешься. Пейте да ешьте, Вадим Егорыч!

— Спасибо, — подчинился Лысухин, взял кусок хлеба, с ножа намазал сливочным маслом и, откусив, с улыбкой и ноткой упрека сказал: — Все‑таки вы уклонились от моего вопроса. Начали как будто по существу, а свели на листок из численника.

— Потому и свел, чтобы вам понять способней было. Мы с Секлетеей сошлись точь‑в‑точь как сказано в том листке. И не по одному из тех указаний в нем, а по обоим вместе. Начну о том, в чем мы разнимся. По годам ее мне в дочери приписать — тут прыжок почти через три жерди. Взять другое. Я взрывной. Только это не относится ко нраву — не подумайте, что горяч да задирист, — а к тому, как горазд на деле. Мне какое оно ни приспичь, хоть личное по дому, хоть колхозное и общественное вообще, срываюсь на него сразу, взагреб: норовлю охватить минтом тут и там, куда ни уведет помысел, куда ни кинет глаз. Опомнюсь, когда уж управлюсь. А у Секлетеи на то же самое своя сноровка: ни торопи, ни спешки — будто что нужно вроде не заботит, вроде мало касается ее. Примется с оглядкой, как оно ладнее, начнет с того, после которого другое само спорее подается на овладение, и хвать — уж все у нее готово скорее моего. И надо мной же лукаво посмеется: «Ну ты и забежка!»

— И вы не обижаетесь? — захохотал Лысухин, с локтями насунувшись на стол, довольный показавшейся ему очень меткой характеристикой чересчур задорного на все хозяина.

— А чего обижаться? Ведь она любя и не при людях… Теперь про то, что в нас от природы: я и в этом напускной, а она воздержанная. Она из тех женщин, что выше всего ценят душевность. Таких и в праздник не урвешь из толпы на пляс, не настроишь на пустые хаханьки: они помалкивают да улыбаются. Те, что падки на гулянки, где их и уем не берет, заметьте, не больно радивы даже к собственным деткам. А Секлетея‑то, бывало, — шевельнись Геронька в зыбке и не подай даже голосу — сорвется к нему с кровати, словно не спала, а только ждала того, и сердцем тронешься, как начнет нежнее птенчика: «Ши, ши, ши!..» — Он через стол подался на сближение к сидевшему напротив гостю и потаенно, не без устыжения признался: — Она стала чаще приходить ночевать домой, как посадили меня на диету, и уважительнее относиться ко мне: в ее возрасте любая противится ненужному и ценит за уступчивость… — Снова принял прежнее положение на стуле и, как докладчик на трибуне, глотнул остывшего какао, не ощутив в возбуждении его вкуса. — Не умолчу и о других неукладках у меня с ней. В том, что я партийный, а она не состоит, ничего нет особенного: оба мы, точно лошади прежде в парной упряжке, одинаково катим тарантас‑то; только я в оглоблях, а она в постромках, я взнуздан и на вожжах, а она просто на пристяжке. Но самое разительное, в чем мы особенно расхожи, это то, что я безбожник, а она церковница. И сколько мне ни доводилось вытаскивать из нее эту занозу, так до сих пор и не выперстил совсем.

— Что значит «церковница»? — весь обострился вниманием Лысухин. — С чего она такая?

— От воспитания. Вы говорили, что осиротели пяти лет. К тому же при живых родителях. А у нее они умерли на одной неделе, когда ей было тоже не больше шести годков.

— Почему умерли так скоропостижно?

Вместо ответа старик улыбнулся, глядя на Лысухина — как тому показалось — невидяще, потусторонне, захваченный вдруг вроде забавными воспоминаниями, затем заговорил еще увлеченнее:

— Я сам узнал от нее об этом уж спустя несколько лет. Той зимой, когда она осиротела, староверский поп напросился в сельсовете приютить ее у себя, чем только обрадовал: отпали хлопоты с отправкой ее из дальней глухомани в Урень, чтобы сдать тоже, как и вас, в детский дом. Три года она жила в няньках у попадьи, а потом поп списался со своим духовным начальством и увез ее в Москву под надежный надзор. Жила она на квартире у старой чернички. Днем ходила учиться в школу, а по вечерам и в каникулы зимой и летом суровая старуха потаенно готовила ее в служки: обучала чтению церковных книг, пенью по крюкам и тому, как ведется всенощная, обедня и всякая храмовая обрядность. Как только ей минуло восемнадцать, сам епископ направил ее в Угорье за Нодогой вести хор в церкви. Восемь километров отсюда до того села. Там она и вышла замуж за Федора Аверкина. Федор‑то в начале финской войны был ранен и с полгода пролежал в госпитале. После демобилизации остерегся тяжелой работы в колхозе: не открылась бы рана — и заделался казначеем в церкви. Тем летом сорокового года случись в Угорье пожар — полсела опряло огнем. Сгорела и церковь: деревянная была. Федор и Секлетея тоже лишились дома и остались не у дел. Местные погорельцы порассовались на жительство кто к родне, кто по соседству, а молодоженам‑то получилось так, что не к кому приткнуться. Услыхали, что у нас в Алферихе Василий Цыцын заколачивает дом и с семьей переезжает в Красноборский леспромхоз, где по зимам работал бригадиром, а тут уж его назначили начальником участка, незадорого купили его пятистенок в рассрочку. Мне было на руку, что они прибились к нам. Федор только с виду был ершистым, а в обращении вежливей иного учителя и по соображению тоже не тятя‑валятя. Я его вскоре поставил счетоводом взамен Степаши Рунтова, который по пьянке постоянно допускал путаницу в составлении ведомостей по начислению оплаты на трудодни, да бывало, что и нужный документ засунет неизвестно куда. А Секлетея и статью, и благонравием, и столичным произношением любого из наших деревенских клонила на расположение и уступчивость. Я сам, когда она пришла ко мне не в контору, а на дом проситься насчет работы в колхозе, опасался, как бы не проштрафиться перед ней словом или чем другим и не выдать своей мужицкой закваски, чего не испытывал, каких женщин ни заносило к нам из района и области по разным делам. «Не знаю, — сказал, — куда и определить вас, Секлетея Ивановна. Ежели в полеводческую бригаду на прополку, так вроде не подходяче. — Не уклонился от правды, заметив, что она уж в половину на сносях. — Может, пожелаете в телятницы? Теперь по летней поре в телятнике почти все выпойки и с ними меньше хлопот: выгнать с утречка на выпас и приглянуть, не отбился бы который на сторону и не завяз бы где. В этом вам помогут наши девчушки: они взялись ухаживать за телятами все лето. Слюби. Две пасут, а две другие чистят телятник, когда телят приходится сейчас пригонять в полдень на время, пока уймутся слепни. Знают дело. Вы только ведите надзор и будьте подответственной». Согласилась без задумки, но попросила, нет ли книжечки по уходу за телятами. И умыла меня, председателя: по животноводству мною было читано и перечитано в газетах, а вот обзавестись полным пособием о том ни разу не пришло мне в голову. «Поеду завтра в райзо — непременно привезу вам, — смягчил посулом свое упущение и увильнул в разговоре на другое: — Привьетесь ли на таком гнезде, как наш захолустный угол, поскольку, говорят, вы жили в столице?» — «Мне, — сказала, — по душе, что у вас малолюдно и несуетно. Праведные угодники тоже удалялись в пустыню и не брезговали черной работой. Я‑то недостойна их. Даже грешно намекать на то. А и в столице я не очутилась бы при живых родителях». Тут меня, тоже что и вас, проняло узнать, отчего они скончались так сразу. «От вифлеемции, — сказала с прискорбием. — Болезнь такая постигла тогда всю нашу округу. Ее занесло к нам оттуда, где град Вифлеем, где, по Писанию, царь Ирод погубил тысячи младенцев, как только узнал от соглядатаев о рожденном и тайно сокрытом пока ниспровергателе его Иисусе Христе. Вифлеемция так же косила народ той зимой, как Ирод казнил невинных младенцев». — Я сперва даже охолонул, услыхав о страшном бедствии, что унесло ее родных, а вместе с тем едва не рассмеялся тому, как она чудашливо истолковала его. И не постеснялся дружески объяснить ей: «Что болезнь закинулась из Палестины, это верно. Но назвали вы ее поместному, как запомнилось вам от той детской поры. А настоящее‑то ей название не «вифлеемция», и инфлюэнца, или грипп». — И тут же принес из чулана словарь. — Вот видите? — доказал он свою правоту. — «Так что Ирод да избиение младенцев тут ни при чем, Секлетея Ивановна. Это уж вы от себя пристегнули из Писания‑то: для впечатления». Ни в сник, ни на дыбки она с моей осадки, точно пропустила мимо ушей. Только и спросила, собираясь уходить, можно ли ей завтра же приступать к делу. Зачем, мол, откладывать, ежели договорились? «Хоть сейчас идите на ферму: там моя жена работает дояркой, она вам все покажет, что имеется в телятнике, а наши девчушки — у них каникулы — помогут вам согнать телят на выпас и на стойку к реке. Сразу будете в курсе. Завтра же вручу вам и пособие». Так и получилось у нас при первой‑то встрече, как по тому листку из числениика, — с отрадным самодовольством заверил он Лысухина. — В одном неувязка, в другом лады. И посейчас держимся на этом уровне. — Тут же сцапал его стакан и свой и, выйдя из‑за стола в куть, выплеснул из них остывшее недопитое какао в таз под умывальником. — Наливайте горячего, — поставил стакан перед гостем, — да пейте и ешьте как следует. А я пока схожу на улицу: догляжу, не вернулась ли Маняшка, — не забыл о потерявшейся овце.