Я встал рядом с ней.

— Да, муж, — сказал парень мирно, посмотрев на Палагу, потом на меня. — А вы кто будете?

— Товарищи, — сказала Аполлинария Сергеевна, присоединяясь к нам. — Мы с ней живем в одном корпусе и кушаем за одним столом. И вот эти люди, — она показала на столпившихся у двери мужчин и женщин, — тоже ее товарищи.

— Очень приятно, — сказал парень. — Меня зовут Борис — И поглядел на Лиду, потом на физика.

Нет, не похож он был на того грубого и злобного, которого все мы ожидали встретить, но мы стояли перед ним, как перед плотиной, позади накапливались вновь входящие, дверь уже не закрывалась, а мы стояли настороженной безмолвной толпой, не смея ни столкнуть эту плотину, ни обойти ее.

Он завороженно глядел на Лиду, и во взгляде его, перемежаясь, вспыхивали и гасли обида, любовь, презрение, обожание, растерянность, мука. Я и сейчас вижу этот трудный, мгновенно меняющийся взгляд. Теперь он знал не только раунды и нокауты.

Борис глубоко вздохнул, как после трудной работы, с которой он не надеялся справиться, но все же справился, обвел смущенным взглядом толпу и улыбнулся устало, виновато.

— Что же толпиться-то, проходите, — сказал он с шутливым радушием хозяина и повел рукой, отступая к дивану.

— Гляди, чтобы без глупостей, — предупредила Палага. — Тут тебе не баловство, тут серьезное.

— Я чувствую, — сказал Борис, опускаясь на диван.

Неловко толкаясь, мы все прошли мимо него, стараясь не глядеть ему в глаза и потом оглядываясь. Он сидел и ждал, а рядом стояла и ждала Лида. Своего физика она отправила за нами.

Мы собрались в холле второго этажа, где обычно смотрели телевизор, а физик встал у окна, глядя на горы.

Мы сидели долго, курили, вяло переговаривались о чем-то незначительном, и только женщины изредка отваживались задеть то, о чем мы думали.

— Чужую беду руками разведу, — сказала пожилая женщина, — а вот к тебе придет — и подумаешь, ох как подумаешь.

— Для кого беда, кому счастье, — возразила ей Палага.

— . Все это страшно сложно. Любовь — чувство облагораживающее и не бесцельное, оно предполагает взаимное счастье, а вот неразделенная любовь или такая, когда у одного все кончилось, а у другого нет, — разве это счастье?

— Всякая любовь — счастье. А мы флиртуем, кокетничаем, романчики трехдневные заводим.

— Самокритично!

— Помолчала бы лучше.

Лида возвратилась заплаканная, с припухшими губами, но просветленная, ясная. Физик почти кинулся к ней от окна.

— Скоро на полдник, — сказала она, — ты с утра ничего не ел и куришь. Ты же давно бросил курить! Ох, господи, замучаешь ты меня совсем!..

Будто прохладным горным воздухом, ароматной свежестью повеяло от этих слов, мы заулыбались, заговорили, суетливо заторопились в столовую, глядя им вслед и любуясь ими. Ведь они были счастливые люди, к тому же оставались здесь на второй срок. В таких-то благословенных местах!

И они остались.

А я вот еду обратно домой. Везу жене девять килограммов яблок и килограмм лаврового листа. Она очень обрадуется, пожалуй, будет счастлива. Если эти десять кило прибавить к моему весу, то все будет в порядке и я оправдаю надежды нашего заводского доктора. Маша сказала, что при таком характере, когда за всех переживаешь, как за себя, никогда не пополнеть. Вот разве с годами, в старости.

Палага поправилась на 4 килограмма 250 граммов.

1970 г.

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Дождь лил трое суток подряд. Обложной и по-летнему спорый, он хлестал все время без передышки и столько начудоквасил, что не расхлебаешь и в неделю. Накатанные за лето дороги стали непроезжими, смирная Кондурча вышла из берегов и сорвала два мостика, дойный гурт, простоявший на калде без корма, убавил молока, жатва хлебов остановилась в самый горячий момент, и намолоченное зерно лежало на временных токах и мокло под открытым небом.

Межов уже не радовался и солнцу, когда на четвертый день собрался в поле. А солнце было по-летнему жаркое и веселое, а небо, неподвижное и глубокое, голубело в каждой луже, а лужи стояли сплошь и исходили по краям теплым паром.

На машине ехать было нельзя, и Межов из правления пошел через все село на конюшню. Пока шел, несколько раз оступался в лужи, дважды чуть не упал и уж еле волок туфли, которые от налипшей грязи стали похожими на лапти.

— Тротуар надо, Сергей Николаич! — крикнула от колодца старая вдова Пояркова. — Из досок бы сделать или городской, из асфальту.

— Вот когда на работу все ходить будут, — сказал Межов.

— Да у меня овца обезножела, Сергей Николаич. — Пояркова поспешно нагнулась, подхватывая коромыслом зазвеневшую дужку ведра, подождала и, подняв ведра, проворчала вслед Межову: — Успел узнать, косолапый бес. На работу! Когда ты титьку сосал, я уж работала. Пра, бес! Всех уж узнал…

Межов расслышал, но не ответил. Он работал председателем второй месяц и не знал всех людей своего колхоза, в котором насчитывалось более шестисот взрослых жителей, но Пояркову он запомнил.

На общем собрании, когда его выбирали в председатели, Пояркова выступила вслед за секретарем райкома и сказала, что хорошо, конечно, когда и ученый, и агрономом успел годок поработать, и комсомолец, но больно уж молодой. На такие должности меньше чем тридцатилетних нельзя ставить.

— Сколько тебе годочков-то, парень? — спросила она жалостно.

И Межов, стоя под взглядами сотен глаз, любопытных, настороженных, ощупывающих, сказал, весь пунцовый от смущения, что скоро пойдет тридцать первый.

— А когда скоро-то? — допытывалась вдова.

— Через пять лет, — сказал Межов под общий смех всего зала.

Наверно, он хотел сбить шуткой свою напряженность и смущение перед незнакомыми людьми, но тогда он не думал об этом. Он просто не выносил жалости, к тому же иронической, а Пояркова была мастерицей на это. Вот и сейчас она хотела вроде бы пожалеть, что он идет по такой грязи, и посоветовала сделать тротуары. Едкая баба, своеобразная. Да и все они своеобразные, непохожие, более шестисот разных, не похожих друг на друга людей.

Межов перепрыгнул очередную лужицу и пошел мимо дома кузнеца Антипина. Из подворотни высунулся на него, гремя цепью, косматый барбос и захлебнулся необъяснимо злым лаем. Межов наклонился, показывая, будто ищет на земле, чем бы ударить, и барбос мигом скрылся в своей подворотне. Трусоватый, а облаял ни за что ни про что.

— Верный, на место! — послышался за воротами властный хозяйский бас.

Тоже сидит дома, труженик.

Межов возвратился, толкнул ногой тяжелую калитку. Антипин под сараем точил мотыги. Мальчишка лет десяти вертел установленный на козлах наждачный круг, а Антипин точил. Из-под лезвия мотыги летели искры, в солнечном свете похожие на водяные брызги, наждак скоблил закаленную сталь тонко и пронзительно.

— Бог на помощь, — насмешливо сказал Межов, когда утих визг металла.

Антипин вроде бы не расслышал, пощупал пальцем острие мотыги, не спеша поставил ее в угол и взял вторую. Пока не кончит свое дело, не заговорит. У него и дом такой же, как он сам, хмурый, прочный. Наверно, не одну бутылку леснику споил, пока достал такие кряжи. И сад вон за двором развел, и огород… День и ночь готов здесь копаться, а как для колхоза, так восемь часов отстучал — и кузницу на замок.

— Значит, у тебя дело, а я здесь вроде туриста? — сказал Межов, не подавая руки Антипину, наконец-то соизволившему обратить внимание на молодого председателя.

— Картошку окучить надо, — сказал Антипин. — Сушь стояла, а вот теперь она отудобит.

— А уборка?.. Я совки велел тебе на прошлой неделе сделать — где они?

— Жести нету, кончилась.

— Кончилась! Если для себя, так вы и жести найдете и чего угодно.

— То для себя!.. — Антипин вздохнул, улыбчиво поглядел на Межова. — На колхоз-то, говорят, надейся, а сам не плошай.

— Ты не плошаешь!..

Межов круто повернулся, захлопнул тяжелую калитку и пошел грязным проулком к конюшне. Навстречу ему попались десятка полтора женщин и девчат с корзинками и ведрами в руках — несли из леса первые грибы. Наверно, с зарей встали, свою выгоду не упустят и здесь.