«пережитую в прошлом великую радость и большую пользу, какую приносил тогда Ваш сборник для читателей».
В последнее десятилетие Бонч-Бруевич возглавлял Музей истории и атеизма АН СССР, с энтузиазмом выполняя эту работу «не только по идейному принципиальному требованию, но и по строгому завещанию В. И. Ленина». Время, казалось, не действовало на Владимира Дмитриевича, энергия, творческий жар не иссякали. В апреле 1953 года он писал:
«Вот оно как скоро бежит время: мы не успели с Вами оглянуться, как добежали почти до финиша: восемьдесят лет, которые исполнятся Вам 24 апреля, а мне 11 июля, — это возраст изрядный. Говорят даже, что будто бы это старость, но ни я, ни Вы, по-видимому, еще не ощущаем этого состояния. Думаю, что лет через тридцать, может быть, что-либо и выяснится с этим делом».
10 ноября 1954 года Малютин горячо поздравил друга с награждением орденом Ленина. А вскоре писал мне:
«Грустно было читать о кончине Владимира Дмитриевича — чудесный человек был».
…В 1922 году Иван Ерошин познакомил Малютина с московской преподавательницей литературы (ныне пенсионеркой), близко стоявшей к миру литературы и искусства, Зинаидой Савельевной Яголим. Вот что писала мне она об отце (29 июня 1968 года):
«Человек он был очень хороший, добрый. Быт, удобства не имели для него значения. Жил он духом, и жизнь его была всегда интересной, содержательной.
С первой минуты я почувствовала симпатию к этому простому русскому человеку с удивительно добрыми лучистыми глазами. Его сердце было широко раскрыто людям, и возле него как-то легко и спокойно дышалось.
Может быть, самой характерной чертой Ивана Петровича была неуемная любовь к русской литературе и русским писателям. Со многими из них он был лично знаком или по переписке и, приезжая в Москву, целыми днями без устали, забывая о своем возрасте, путешествовал от Всеволода Иванова к Телешову, от Телешова к Клавдии Михайловне Шишковой, от нее к семье Короленко и так далее. Непременно посещал Т. Л. Щепкину-Куперник, которую любовно называл «Щепочкой». Бывал у Гладкова, Фадеева. В простой сумке, с которой не расставался Иван Петрович, носил он свои «священные реликвии» — писательские письма и часто показывал их мне. Были среди них и письма ученых (Глазенапа, Морозова) и письма артистов (Качалова, Еланской).
Восторженно любя писателей здравствующих, Иван Петрович не забывал и ушедших навеки. Он знал, на каких кладбищах похоронены те или другие литераторы и, бывая в Москве, непременно навещал их могилы.
Человек крайне общительный, доброжелательный, он нередко во время своих «походов» приобретал новых знакомых, обменивался с ними адресами, а потом рассказывал, с какими хорошими людьми — учителями, библиотекарями — он познакомился и что они слушали с интересом его рассказы о писателях и зовут в гости. Неудивительно, что он был желанным гостем и у рядовых советских людей, и у старого русского поэта Дрожжина, и у Подъячева в Обольянове.
Близких своих друзей, среди которых была и я, Иван Петрович любил горячо и преданно. Письма его ко мне на протяжении четырех десятилетий полны беспокойства, нежной заботы, живого интереса к моей судьбе.
До конца дней сохранил он незлобивое, доброе сердце и страстную любовь к русской литературе, ко всему хорошему, что есть в жизни».
В этой характеристике выражено отношение к Малютину, типичное для многих представителей литературной Москвы, которая всегда радушно принимала его.
Еще в 1946 году отец, не бывавший в столице с довоенных лет, с удовлетворением отмечал, что «Москва теперь неузнаваема — что-то сказочное». Позднее это восторженное отношение к великому сердцу Родины все усиливалось. Поездка 1952 года навела на особенно глубокие и светлые раздумья:
«Я бродил по Ленинским горам около Московского университета и вспоминал свои далекие годы и мое «учение» в сыром и холодном подвале 70 лет тому назад. Любовался на теперешние школы, университеты, институты, театры, музеи, метро и на всю Москву с ее высотными зданиями и долго не мог понять, сон я вижу или действительность…
Несколько раз уходил я своими мечтами в далекое прошлое и видел там перед собой убогие школы и мое темное холодное подполье, мой «университет»… Жутко и тяжело вспоминать это…
И, возвращаясь мыслью к настоящему, я словно переносился в какое-то волшебное, сказочное царство… Трудно современному человеку представить такое время, когда не было ни кино, ни радио, ни самолетов, ни великолепных грандиозных построек. И думалось мне: какой же маг и чародей все это создал и сказки с коврами-самолетами превратил в действительность? Бродил я по Ленинским горам и думал… И тут же сам себе отвечал: этот волшебник, этот маг и чародей, этот богатырь — наш великий советский народ! Все, что я вижу перед собой, — дело его рук!»
«Советский Союз, — писал Малютин А. Фадееву, — удивительная страна, где особенное, внимание обращается на всякого мыслящего человека, рабочего, изобретателя, начинающего писателя и т. д. Никто не остается без внимания. Поэтому так радостно и заманчиво жить нашему народу, что с каждым годом умножается рост материальных и умственных богатств».
Уральские годы
Последние десять лет Малютин прожил в Челябинске, периодически выезжая в Москву, Ленинград, Ярославль, Дмитров, Майкоп и другие города. В 1956 году он гостил на Волге, у калининских друзей-литераторов Е. Е. Шарова, П. П. Дудочкина, М. Рыбакова, с которыми сфотографировался на память. Через два года в качестве путешественника-туриста обозревал красоты Кавказа.
Своими творческими замыслами и всеми планами он всегда делился со мною. Мы мечтали поселиться вместе где-нибудь на берегу реки.
«Но где? В какой части света? В каком городе? Где-нибудь бы на Волге. Или в Минусинске, в Абакане?!» —
спрашивалось в одном из писем.
«Часто я мечтою переношусь на улицы богоспасаемого града, в котором вы обитаете, — писал отец в Енисейск, — четко, ясно они мне представляются: и высокие тополя, и подгнившие доски тротуаров, и могучая река. И хотелось бы иногда хотя на минутку очутиться там в действительности и повидаться со всеми…»
Приглашали в Красноярск, Приангарье, Омск и другие места. В первую очередь родные: у него было пятеро детей, 24 внука и 9 правнуков — хоть к кому поезжай!
Звали в гости москвичи, ленинградцы, калининцы, ярославцы, суздальцы. Как-то он сообщал: «Клавдия Михайловна Шишкова зовет и все спрашивает, когда ждать…» Упорно приглашал в свой уютный домик на улице Льва Толстого старожил древнего Суздаля Иван Абрамович Назаров, с которым дружили сорок лет и в один год умерли.
До конца дней шла обширнейшая переписка, в разные уголки страны рассылались сотни писем, и не меньше приходило их. Только из одной Москвы Малютину на Урал писали: Телешов, Вирта, Гладков, Лидин, Вс. Иванов, Бонч-Бруевич, Балабанович, Лесс, Шишкова и многие другие. Как-то он хвалился дочери поэта Худякова Анне Кондратьевне:
«Пишут очень много писем со всех концов Советского Союза… Из «Литературного наследства», из газеты «Литература и жизнь», из Москвы, из Горьковской области, из Белоруссии, с Кавказа, Сахалина, с Ангары, Енисея и т. д. и т. д.».
Однажды он должен был отвечать на 60 писем.
Не умевший отдыхать, вечный труженик, отец рассматривал больницу как дом отдыха. Пришлось ему лечь на больничную койку в связи с застарелой болезнью ноги. Он и тут не унывал. Любовался природой. Стройные высокие сосны, окружая здание, звенели вершинами и, казалось, пели гимн нескончаемой, вечной красоте и жизни на земле. Среди больных отыскивались книголюбы, чтившие классику и современную литературу, и это бесконечно радовало отца. Музыковеду Н. М. Бачинской в Москву он сообщал, что после больницы надо было отвечать на сто писем, пришедших за это время.