На всю жизнь запомнил Вольгаст, как его отец брел, не оглядываясь, по дороге, плечистый, чуть сутуловатый, с большими, вяло покачивающимися на ходу руками. Мальчику хотелось крикнуть отцу, чтобы он подождал, но он боялся увидеть его лицо, когда отец обернется.

Весь остаток лета и всю осень, приезжая в город уже на другой телеге и с другой лошадью, мальчик высматривал на улицах ту, свою. Он мечтал о том, что, когда подрастет, отправится в соседний город и разыщет там белую лошадь, но отцу ни разу не проговорился о своих мечтах. Поездки в город прекратились с наступлением холодов. Отца послали помогать рабочим, строившим в имении каменный амбар, мальчик тоже помогал им. В первый морозный день, когда земля затвердела и высыпал снежок, рабочие решили закончить амбар к вечеру. Отец Вольгаста, самый сильный человек в имении, подтаскивал к лесам камни из большой груды. Весь день таскал он, словно вьючное животное, от груды к стройке эти тяжеленные камни, по два в раз, прижимая каждый к себе рукой, а на дворе тем временем начало смеркаться, и он спешил, так как каменщикам хотелось покончить с работой в тот же день. И вдруг колени у него подогнулись, он выронил один камень и остановился с удивленным видом, а затем второй огромный камень выкатился из-под его руки. Отец медленно опустился на землю, потом рухнул навзничь, прижимая руки к сердцу. Глаза его были закрыты, но, когда к нему подбежали рабочие, он сказал:

— Сын… где мой сын?

Как страшно было слушать мальчугану захлебывающееся дыхание отца и даже в этот миг не забывать, что он всегда его боялся. Открыв глаза, отец улыбнулся ему. Это была первая ласковая улыбка, которую мальчик увидел на его большом бородатом лице. Отец очень старался, чтобы улыбка получилась ласковой.

— Скверно вышло с этой лошадью, сынок, — прошептал он. — Постарайся завести когда-нибудь свою собственную белую лошадь. Хорошенько постарайся.

И умер.

Вольгаст отвернулся и стал смотреть на сеявшийся за окном снежок.

— Я сказал вам, что это случилось в тот день, когда в нашей деревне выпал первый снег? — спросил он.

— Кажется, сказали.

— Сегодня, кстати, тоже самый холодный день за всю зиму. И снега немного. Может быть, поэтому я все это и вспомнил. — Он предложил Макэлпину сигару. Достал одну и для себя, но не закурил. — У меня был дядя в Бруклине, он выписал из Польши мою мать и нас с сестренкой, — продолжил он. — Мать в Бруклине и умерла. А я жил в страшной бедности, и за что я только не брался, мистер Макэлпин… Школу жизни я прошел, перебиваясь всякими малопочтенными занятиями, но я всегда мечтал о прочном положении… Я таскал к рингу воду, прислуживая разным жуликам менеджерам, я был служителем в общественной уборной, я был вышибалой в Буффало. Но сказать вам одну вещь? Я всегда помнил об этой белой лошади, всегда помнил, как мой отец улыбнулся, преодолевая боль, и что он мне сказал перед смертью. Мне кажется, я поэтому всегда так рвался упрочить свое положение. Иметь что-то свое. Стать прочно на ноги. И в Монреале счастье улыбнулось мне. У меня здесь хорошая клиентура. Впервые в жизни я прочно стою на ногах. У меня связи, друзья. Меня знает весь город. Я могу дать человеку в долг, могу взять в долг… когда угодно, хоть двадцать тысяч. Монреаль замечательный город. Даже когда будет двадцать градусов мороза, я все равно скажу, что это город замечательный. Перебирайтесь к нам, мистер Макэлпин.

— Я об этом подумываю.

— И правильно. Так вот, как я вам уже говорил, мне здесь неплохо живется. — Добравшись наконец до главного, он произнес медленно и веско, вперив в Макэлпина свои бледно-голубые глаза: — Я хочу, чтобы все осталось так, как есть. Я очень огорчусь, если кто-нибудь испортит мне всю музыку. А вы бы не огорчились?

— Почему? Наверно, тоже огорчился бы.

— Кстати, я сейчас немножечко расстроен. Меня расстроила ваша подружка Пегги.

— Пегги? Каким образом?

— Она сегодня привела в мой ресторан черномазого.

— Ах вот что! Ясно.

— Представьте себе. Вы же знаете, мистер Макэлпин, — продолжал он мягко, — ваша приятельница образованная девушка. Она прекрасно понимает, что она делает. Ей захотелось зайти с черномазым в какой-нибудь кабачок не на улице Сент-Антуан. Так почему же она выбрала именно мой? — Когда Макэлпин лишь вздохнул в ответ, он сердито повторил: — Почему? Что вы молчите, ну? Вы же поняли мой вопрос, мистер Макэлпин? Так отвечайте.

— Но ведь вы считаете, что ответ может быть только один.

— Мне хочется услышать его от вас.

— Нет, — устало сказал Макэлпин. — Незачем бередить вам душу.

— Бередить душу?

— Конечно. Вы не сможете поверить, что она пришла к вам с негром, потому что знает вас, с приязнью к вам относится и считает вас человеком без предрассудков. Может быть, ее выбор — дань уважения вашим достоинствам. Вы меня поняли, Вольгаст? — Вольгаст не перебивал его, он видел, что Макэлпин его не осуждает, наоборот, сочувствует ему и понимает, как он уязвлен. — Но эта дань неизбежно — вас ведь к этому толкает весь ход истории — воспринимается вами как оскорбление. Не спорю, Вольгаст, — сказал он. — Она бестактна. Если бы у нее была хоть капелька благоразумия. — Он вздохнул, откинулся на спинку стула. — Меня очень тревожит, что ее безрассудство неизменно поднимает в нас ту муть, то мерзкое и бесчеловечное, что мы старательно скрываем от себя и от других.

Его волнение на миг передалось и Вольгасту, которого к тому же растрогала готовность Макэлпина понять его и посочувствовать ему.

— Вы мне нравитесь, мистер Макэлпин, — сказал он, помолчав.

— Я? — удивился тот.

— Вы славный малый. Но такую дамочку я понимаю лучше, чем вы, — угрюмо добавил он. — Ей захотелось выбраться со своими черненькими с улицы Сент-Антуан, и можете не объяснять мне, почему она остановилась на моем кабачке. Ну что ж, против черных я ничего не имею. Так что дальше? Она приведет одного, за ним другого, а там еще одного, каждый раз рассчитывая, что со мной этот номер пройдет. И что из этого получится? А получится то, что очень скоро я буду держать кабак для чернокожих, растеряю всех порядочных клиентов и вылечу в трубу. Разве не так?

— Скорое всего так, — грустно кивнул Макэлпин.

— Скажите, зачем мне вся эта морока? Меня устраивает то, что я имею сейчас, — сказал Вольгаст. Его улыбка казалась даже добродушной, но в тихом шепоте и в бледных недобрых глазах была пугающая решимость. — Если крошка Пегги опять ко мне припрется с черномазым, то черномазому я ни слова не скажу. Зачем мне его оскорблять, ведь не он меня унижает. Но вашу приятельницу я стукну по голове бутылкой из-под джина. Или еще лучше, я разобью бутылку и порежу ей лицо зазубренным стеклом. После этого на нее даже черные не польстятся. Вы ей передадите это, да, мистер Макэлпин?

— О, я непременно с ней поговорю, — поспешно ответил Макэлпин. — Я обещаю вам, Вольгаст.

— Пусть забудет дорогу в мой кабачок. Вез нее у нас там мило и уютно, — сказал Вольгаст, благодарно улыбнувшись, когда Макэлпин кивнул головой.

Они допили кофе, вышли на улицу и смущенно остановились на перекрестке. Не зная, как быть дальше, запахнули воротники, пошаркали ногами, сунули руки в карманы. На Пил и Сент-Катрин уже зажглись огни, женщины пробегали мимо, скрипя ботинками по снегу и пряча от мороза лица. Но газетный киоск был открыт. На углу четыре зазывалы с ипподрома приплясывали на своих местах, чтобы согреться. Мимо, стуча копытами, прошла запряженная в сани тощая лошадь. Из табачной лавочки напротив выскочил щуплый человечек в большом пальто и, шмыгнув через улицу, присоединился к зазывалам.

— Никак не мог прорваться к телефону, — пожаловался он. — Верное дельце, а я чуть его не прозевал.

По ту сторону площади на фоне темнеющего неба маячил Сан Лайф Билдинг.

— Может быть, заглянете ко мне, выпьете рюмочку? — предложил Вольгаст, взяв Макэлпина под руку.

— Нет, мне еще нужно поработать до обеда, — сказал Макэлпин. — Вечером я иду на хоккей.