— Это мысль. Подбородок опустим, шляпу надвинем, воротник поднимем. Совсем другое дело.

— Странные мыслишки залетают в голову, когда бредешь вот так, согнувшись от ветра и глядя в землю. Вы не замечали, мистер Макэлпин?

— Да, да. Замечал.

— Когда я шел сюда, я отчего-то вспомнил белую лошадь… я ездил на ней в детстве. Глупо, да?

— Вы ездили на лошади? А я-то думал, вы всю жизнь прожили в городе.

— Я был тогда ребенком… таким же, как были и вы, — сказал Вольгаст.

— Может быть, сюда? — предложил он, когда, в молчании пройдя два квартала, они поравнялись с небольшим кафе всего в нескольких шагах от Пил.

— Так в чем же дело, Вольгаст? — спросил Макэлпин, когда они устроились за стойкой.

— Мистер Макэлпин, это не так-то легко объяснить. Я не имею такого образования, как вы. Но вы и Фоли не похожи на тех образованных пижонов, с которыми мне иногда случается встречаться. Для Фоли я готов на все. И мне кажется, вы меня тоже поймете. Видите ли, мистер Макэлпин, мне очень нравится Монреаль.

— Приятный город.

— Большой город, хороший город. Тут много людей, самых разных людей. Вы можете иметь тут кусок хлеба с маслом, никого не задевая. М-да, — глубокомысленно добавил он. — Мне он больше нравится, чем Бруклин, или Нью-Йорк, или Чикаго. Он своеобразнее. Кроме того, я здесь нашел свою новую родину.

Он не спешил, не обращая внимания на удивленное лицо Макэлпина. Вольгаст очень гордился своим умением, не торопясь и не повышая голоса, излагать суть дела. На улице мело; взглянув на окна, они оба задумались о Монреале. Для Вольгаста это был город, где каждый новый день, прожитый им в уютной атмосфере терпимости, прибавлял ему все больше самоуважения. В глазах Макэлпина это был вероломный город; твердыня богачей, воздвигнутая среди нищеты, а с недавних пор к тому же еще место, где он утратил душевный покой. Захваченные этими мыслями, оба они примолкли, и Вольгаст все помешивал и помешивал кофе.

— Помните, я вам только что сказал, что был таким же ребенком каким были вы?

— Помню. А что?

— Это неверно. Я не был таким мальчиком, как вы.

— Еще бы, — улыбаясь, произнес Макэлпин. — У меня никогда в жизни не было белой лошади.

— У меня тоже, — прошептал Вольгаст. — Но все-таки странно, что я о ней вспомнил. Возможно, это поможет мне объяснить, что я чувствую. Вы не будете против, если я вам расскажу про эту лошадь?

И когда заинтригованный и озадаченный Макэлпин утвердительно кивнул, Вольгаст рассказал ему, что он родился в польской деревне, расположенной на широкой равнине неподалеку от русской границы. В этой забытой богом деревне, где насчитывалось около сотни изб, все и вся принадлежало помещику, который жил в большом красивом доме, построенном примерно в миле от села. Среди поля сиротливо торчали неогороженные избы с односкатными пристройками и ветхие амбары. Особенно уныло деревушка выглядела зимой. Нелегко было в такой деревне еврею. Но летом выпадали хорошие времена, особенно если рядом происходили маневры. Солдаты не жалели денег. Они танцевали с девушками, иные девушки потом беременели, многим молодым мужьям приходилось краснеть за своих женушек, но ребятам было раздолье.

Их старенькая лачужка состояла из большой комнаты, кухни, в которой жила вся семья, и двух крохотных каморок, где ночевали дети. Зимой вся жизнь семьи сосредоточивалась вокруг большой кухонной печи. Невеселая жизнь. Отец, низкорослый, но сильный, как великан, был суров и бешено вспыльчив с женой и детьми. Мать, безответная, кроткая женщина, даже не мечтала никогда о лучшей жизни. Ее предки жили так же и пять сотен лет назад. Их участь мало чем отличалась от участи крепостных. Все, что выпадало на их долю, — заработок, страдания, бедность и редкие проблески надежды, исходило от помещика и из большого дома, где отец работал при конюшне. Всегда хмурый, ворчливый, несдержанный на язык и на руку, отец держал ребенка в постоянном страхе; но случалось, вечером он приносил домой какую-нибудь выброшенную за ненадобностью книгу и, швырнув ее сыну, заставлял его читать до тех пор, пока не придет время ложиться. Сам он как-то — наверно, в усадьбе — выучился грамоте, и мальчик тоже должен был учиться. О чем шла в книге речь, было неважно. Мальчик вглядывался в строчки, освещенные неверным светом свечи, и у него болели глаза. Чтения прекратились, когда оказалось, что он слепнет.

Летом мальчик от рассвета до темноты работал вместе с отцом в усадьбе и на поле, помогал в конюшне и радовался, если ему поручали делать что-нибудь самостоятельно, без отца, который вечно помыкал им и бранился. Мальчику нравились конюшни, зимою так приятен был теплый дух, который шел от лошадей; он любил закладывать сани, снаряжая их в дальнюю поездку по пустынным дорогам. Бывали случаи, когда лошадь и сани заносило снегом в пути. Несколько их односельчан замерзли насмерть, застигнутые метелью в дорого.

В нескольких милях от деревни был городок, куда отец Вольгаста ездил раз в неделю делать разные закупки для помещика. Мальчик всегда сопровождал отца в этих поездках. Его обязанностью было запрячь в телегу белую лошадь, каждый раз одну и ту же белую лошадь. Это была красивая, резвая лошадь, не скаковая и не ломовая, а именно такая лошадь, которая должна везти мальчика и повозку. Эти путешествия были самой большой радостью в его жизни. Проехав часть пути по разбитой дороге, глубокие колеи которой вели прямо туда, откуда вставало солнце, отец доставал трубочку и, торжественно вручив сыну вожжи, так и забывал взять их потом назад. Надвинув кепку на глаза и тяжело сопя, он дремал, пригретый теплым солнышком. Лошадь сразу понимала, в чьи руки попали вожжи. Она слегка помахивала хвостом, переходила на рысцу и весело трусила до самого городка. Мальчик не будил отца, пока они не проезжали главную улицу, — ему хотелось, чтобы все прохожие видели, как он сидит на месте возчика и держит в руках вожжи.

Часа три или четыре они ходили по лавкам, и вот тут-то начинались чудеса: отец делался совсем другим, когда судачил с лавочниками и уличными зеваками. Он не становился ласковее к сыну, но что-то человеческое в нем проглядывало. Казалось, эти несколько часов, что он смеялся и шутил с приказчиками, он был сам себе господином. И в это время он уже не так сильно напоминал кряжистого и неповоротливого бородача крестьянина. Когда ночью они возвращались в усадьбу, отец доверял мальчику присмотреть за лошадью, накормить ее, поставить в стойло. Эта белая лошадь, переносившая его как бы в другой мир, где все весело и свободно, казалась мальчику волшебной лошадью. В его убогой жизни не было ничего подобного этим поездкам. Вышло так, что только он один ухаживал за этой лошадью, и постепенно он вообразил себе, что он ее хозяин.

Как-то раз они с отцом, приехав в город, отправились на извозчичий двор. Отец встретил там приезжего купца, который принялся осматривать телегу и лошадь. Отец и богато одетый купец что-то серьезно обсуждали, и мальчик не прислушивался к их разговору. Потом отец взял его за руку, вывел на улицу и сказал, что им нынче придется пешком пройти пять миль до усадьбы, так как он продал лошадь и телегу.

Только за городом, идя по дороге, мальчик понял, что никогда больше не увидит белую лошадь. Он стал плакать, он кричал, что это его лошадь. Потом он повернулся и побежал назад. Отец бросился следом и поймал его. Помещик велел продать лошадь, сказал он угрюмо. И они снова зашагали по дороге. Солнце жарило вовсю, нигде ни деревца. Отец шел быстро, держа мальчика за руку, и по лицу его градом скатывались капли пота. Мальчик видел его раскрасневшееся, потное лицо, хотя бежал со всех ног, спотыкаясь о рытвины, захлебываясь от плача и заклиная отца вернуться, отобрать у купца лошадь и больше никому ее не отдавать. Но отец не отвечал на его мольбы и упорно шел дальше, глядя прямо перед собой. Мальчик бросился на землю, стал кричать и ни за что не хотел подыматься. Тогда отец повернулся, рывком поставил его на ноги, и начал избивать. После первого удара он уже не мог остановиться. Он был как бешеный. Схватив валявшуюся при дороге хворостину, он яростно бил мальчика, и его глаза горели такой ненавистью, что становилось страшно. Тонкая хворостина сломалась, он тупо взглянул на обломки, отшвырнул их прочь и, не сказав ни слова, зашагал по дороге.