И если бы он был в то время в Петербурге, когда царица получила последнюю телеграмму от Вильгельма, войны не было бы, безусловно. Он верил Вильгельму…

Вырубова читала эту телеграмму, царица показывала: «Сделай невозможное, спаси два родственных тебе народа от войны. Войны не нужно. И только ты можешь в том убедить своего мужа и царя», — писал Вильгельм, и царица пыталась внушить царю, что это написано искренне и дружески и что ее «маленькой родине», как она называла Германию, война с Россией действительно не нужна. Она не знала или делала вид, что не знает, что ее любимый Вилли хитрил, и лгал, и играл роль миротворца, как провинциальный актер, но у царя достало ума негодующе воскликнуть:

— Кто это, безумец или подлец пишет?!

И царица прикусила язык. Но Вырубовой после сказала разъяренно, коверкая русскую грамматику:

— Я не сумела заставить себя любить, так заставлю трепетать перед царицей!

У Вырубовой ледяные мурашки тогда забегали по спине от этих слов, — она знала жестокость и мстительность царицы и помнила, что она говорила в пору первой революции:

— В России никогда не может быть революции, а может быть только бунт. А бунт надо усмирять нагайками, так как меченый холоп — лучший работник.

А когда не смогла помешать появлению «Манифеста», ее хватил припадок, а после она сказала:

— Я заставлю Россию проклясть этот день и смыть это пятно кровью.

Россия была утоплена в крови. Но царица прокляла тогда еще и великого князя Николая Николаевича за то, что в те критические для трона дни он не только отказался вывести свою гвардию, которой командовал, на улицы Петербурга, чтобы усмирить восставший русский народ, а еще и принудил царя издать «Манифест». Она, царица России и доктор философских наук, не понимала, что великий князь сделал это не ради народа восставшего, а единственно ради спасения престола, а значит, и ее супруга-царя, а значит, и ее самое.

Сейчас она ненавидела его еще и за то, что он ненавидел старца и готов был вздернуть его на первом фонарном столбе, появись он только перед его августейшими очами, — так говорили военные.

И Вырубова тяжко вздохнула и подумала:

«Боже, какие они все гадкие и мерзкие! Все, безусловно! Великие князья, министры, думские лицемеры. Все ищут только выгоду для себя и шипят, как змеи подколодные, друг на друга, на монархов, а всего более — на Григория Ефимовича и на меня. А я всего только рабыня государыни. — „И наложница государя“, — подсказывал ей внутренний голос, но она не произнесла этого вслух, а сказала: — Ужас, а не жизнь! И при чем я, коль старец — святой человек, и я верю каждому его слову и готова горло перегрызть всем им, которые его ненавидят? И он не зря сказал, когда я увидела его в доме великого князя Николая Николаевича: „Ты меня, Аннушка, не чурайся. Наши дороги давно сплелись. Вместе, вместе будем идти“. Откуда он тогда знал, что я без ума от него? От Сашеньки, сестры моей и поклонницы его верной? Или это — дар ясновидца? И ведь наши дороги, безусловно, сплелись навеки, и у меня сейчас сердце разрывается от боли, что он еще там, в Покровском, еще не выздоровел, хотя я приняла все к тому меры. Ах, хотя бы не приключилась гангрена, как у штабс-капитана Бугрова. Государыня и я уже все поклоны богу отдали, чтобы все в Покровском было хорошо. Не растрезвонили бы лишь теперь гучковы о его приезде в Петербург. Царица вон и идет ко мне, чтобы узнать, что я предпринимаю, чтобы этого не случилось и чтобы обеспечить надлежащую охрану старца. Не беспокойтесь, ваше величество, все предусмотрено в лучшем виде».

Тут мысли ее оборвались — на память пришел штабс-капитан Бугров, и стало стыдно: любит же она его, господи! А все думы — о старце. Что же это получается такое, несуразное, безусловно? А если он узнает обо всем? А если дойдет до государя? До государыни? У них всюду есть шпионы. И моя Надежда шпионит за мной. Нет, государыне ничего говорить о баронессе Марии не надо. Накличу ее гнев на себя, и только. Что разрешаю болтаться посторонним в моем лазарете. Скажу лучше Владимиру Александровичу Сухомлинову, чтоб принудил ее прикусить язык. А еще лучше — его супруге, Екатерине Викторовне: она тоже «украла сердце» у Григория Ефимовича, как и я, — как он сказал…

— Александр Дмитриевич Протопопов приехал! — раздался вдруг за ее спиной радостный голос Надежды.

Вырубова вздрогнула, как от тяжкого сна, обернулась и диву далась: Надежда вся светилась и сверкала, как солнышко, а щеки горели таким румянцем, что на двоих хватило бы, но именно это и не понравилось Вырубовой: что за радость — Протопопов? Он звонил в телефон и спрашивал, не будет ли сегодня в лазарете кто из знатных гостей, и, узнав, что такие гости будут, обещал приехать. Царица что-то замешкалась, а он, видимо, на моторе и прикатил уже, конечно же как бы случайно, на самом деле чтобы показаться государыне вновь, посочувствовать еще раз Григорию Ефимовичу и намекнуть, что, если бы он, Протопопов, был министром внутренних дел, — Гусева и на версту не смогла бы подступиться к старцу, зная, что государыня скажет об этом царю.

И недовольно заметила Надежде:

— Что с тобой, милая? Без разрешения ворвалась, сияешь, как новый пятиалтынный… — И отрубила: — Я ожидаю государыню и гостей принимать сейчас не могу. — И, посмотрев в выходившее в парк окно, заключила: — Государыня вон уже идет к нам, так что распорядись лучше о кофе.

Надежда бросила беглый взгляд в окно и удивленно воскликнула:

— Государыня? С Марией? Невероятно. Такая честь этой богохульнице баронессе? И они удаляются от лазарета в сторону дворца. Уходят.

Вырубова еще раз посмотрела в окно, но Марии не узнала, далековато было, однако и она увидела, что царица уходит в сторону дворца. Почему? Что случилось? Или не хочет показываться перед офицерами в своем ординарном костюме сестры милосердия? Или Мария увлекла ее чем-то? И спросила:

— Баронесса — с государыней? Ты убеждена, что не ошибаешься?

— Абсолютно. Воображаю, что эта идиотка может наболтать государыне! Ужас! — беспокоилась Надежда и добавила со злорадством: — Хорошо, если бы государыня проучила ее, поганку. Чтобы не совала нос в чужие дела.

— А зачем она приезжала в лазарет?

— Как — зачем? — простодушно спросила Надежда. — К штабс-капитану Бугрову, конечно. Он два раза делал ей предложение, но она носом крутила, отказывала, а теперь, видно, передумала и приехала, чтобы услышать третье предложение и согласиться. За моим мужем она два года увивается, но что-то толку никакого не получается, вот и решила наконец заарканить штабс-капитана, — не век же в девках куковать? О, вы ее не знаете, патронесса, это такая львица, что смотри да смотри, уведет мужа среди бела дня, как цыган — растяпу коня.

— А она любит штабс-капитана?

— Любит давно. Но кокетничает, как всякая институтка.

И Вырубова сникла. Уж такого она не ожидала. Бугров! Гордец и красавец на весь лазарет, — да что там лазарет? На весь полк, очевидно, на всю дивизию. И оказывается, дважды делал предложение этой крамольнице институтке. «Непостижимо, безусловно. Невероятно же это!» — готова была она воскликнуть в отчаянии, но продолжала молчать, опустив голову в задумчивости и растерянности, но потом села за стол, как бы намереваясь что-то писать, и сказала сухо и строго:

— Скажи Александру Дмитриевичу, что я приму его через несколько минут. А штабс-капитана Бугрова в Петербург не переводи. Ему следует полежать у нас еще недели две.

«Любит? Фрейлина государыни любит Бугрова? Ну и ну. Теперь ты, баронесса Мария, попрыгаешь вокруг да около штабс-капитана.

Вот история…» — злорадствовала Надежда и выпорхнула из кабинета, переполненная тайной радостью.

А Вырубова проводила ее косым, недобрым взглядом и подумала: «Между вами с Протопоповым, милая, что-то есть. Роман, безусловно. Но… товарищ председателя Государственной думы и фабрикант — и простая казачка? Чушь, — заключила она и встала. Встала, вновь опустила голову и задумалась. — Значит, я уже старая. Ужас! И полноватая. На Пышку Мопассана похожая. И кажется, одногодка со штабс-капитаном. Вот в чем дело», — невесело заключила она и подошла к зеркалу. Нет, там, в зеркале, она была еще молода, с лицом нежным и миловидным и, кажется, еще красивым своей девической обаятельностью и холеной свежестью, с глазами светлыми, и бесхитростными, и грустными, смотревшими из-под белоснежной косынки с красным крестиком печально и безмерно обидчиво и тоскливо. Штабс-капитан Бугров, единственный человек за многие годы, вдруг вторгшийся в ее жизнь, как огонь, как молния, и озаривший всю ее от головы до пят радужным светом надежды и близкого счастья, — чего ему еще недостает в ней, молодой женщине и самой близкой к трону, перед коей министры и сановники ломают картузы с порога, с помощью которой можно вознестись под облака в считанные дни или рухнуть, исчезнуть, если не с лица земли, то, по крайней мере, из обжитых кабинетов?