В штабе второй армии, в Остроденке, узнали об этом сражении лишь на второй день, от петербургских газетчиков, кочевавших по фронтам непостижимыми способами и приваливших теперь в Остроленку целым корпусом, кстати, во главе с Гучковым, в надежде, что командующий даст интервью о своих планах наступления второй армии на Берлин, в связи с разгромом трех корпусов противника армией Ренненкампфа.

Но Самсонов лишь выслушал их рассказ о событиях на фронте первой армии и ничего не сказал о своих планах, а приказал телефонистам вызвать к аппарату начальника штаба фронта, генерала Орановского, и теперь вышагивал, ожидая, из угла в угол своего неказистого кабинета.

И думал: если отступление восьмой армии противника соответствует действительности и если первая армия преследует его, куда было бы лучше направить вторую армию не на север, строго по меридиану Кенигсберга, во фланг восьмой армии Притвица, как то предусмотрено первоначальным планом штабов фронта и ставки верховного, и, вполне возможно, ударить в пустое место, или отойти от этого плана, немного уклониться влево, северо-западнее, и ударить в глубокий тыл восьмой армии, например, на Алленштейн — Остероде, чтобы отрезать ей пути отхода на запад. Или совместно с кавалерией хана Нахичеванского, который может выйти к Алленштейну в ближайшие же дни, окружить отступающих и пленить их… На войне нет ничего раз и навсегда данного, все долженствует неустанно проверять, уточнять, видоизменять в соответствии с изменяющейся обстановкой и действиями противника. Неужели обе ставки не поймут, что в новых условиях план наступления в Восточной Пруссии уже изменили фактические события, действительность, новое положение сторон и новое соотношение сил? И еще немаловажный фактор: базирование второй армии на единственную в районе ее действий железную дорогу Ново-Георгиевск — Млава позволит быстрее подвести к фронту подкрепления, припасы боевые и продовольственные, равно как и фуражные, ибо их уже сейчас в армии почти нет, так как обозы страшно отстают…

Тут мысли его прервал вошедший адъютант:

— Ваше превосходительство, на проводе — ставка. Но у аппарата — Крылов, секретарь начальника штаба. Начальник штаба находится у главнокомандующего.

Самсонов взял трубку, лежавшую в желтом деревянном ящике, спросил:

— Кто у аппарата? Я такого не знаю. Говорит Самсонов. Прошу к аппарату генерала Орановского… Вызовите его из кабинета главнокомандующего. Срочно, говорю вам, — повысил он голос. — И как вы смеете подобным образом разговаривать с командующим армией? Что у вас за порядки? Вот так-то лучше…

Самсонов стал ждать Орановского, а Постовский топтался возле его маленького, старомодного письменного стола на пузатых ножках и не знал, что лучше сделать: уйти, чтоб не быть свидетелем конечно же сильного разговора командующего с начальником штаба фронта, или остаться, — быть может, потребуется какая-либо справка?

И остался — любопытство одолело, хотя дел было в канцелярии начальника штаба — невпроворот и его уже несколько раз тихонько старались вызволить из кабинета командующего штабные офицеры, заглядывавшие в приоткрытую дверь.

— Генерал Орановский, здравствуйте. Я никаких крыловых не знаю и знать не желаю… Любопытства ради? Слишком любопытных к военным документам расстреливают… Что? Никакой крайне нерешительной диспозиции у меня нет. И я ответил вам лично: кажущаяся медлительность в продвижении второй армии вызывалась большим утомлением войск, необходимостью подтянуть отставшие дивизии первого, шестого и особенно двадцать третьего корпусов, неустройством хлебоснабжения, отсутствием овса. Мой номер шесть тысяч двести девяносто пять не получили? Значит, у вас где-то действуют слишком любопытные и копируют наши телеграммы. Ничего, не стесняйтесь называть вещи своими именами, генерал Орановский… Прошу теперь выслушать меня. Знаю от петербургских газетчиков, кои только что были у меня. Поздравляю штаб и первую армию с победой… Спасибо, с вашей помощью будем стараться. Вашу телеграмму? Не получал. А что там? А зачем я буду поворачивать центральные корпуса на северо-восток, если противник ушел оттуда? Если генерал Ренненкампф преследует, кого же я смогу перехватить, позволительно спросить? Пустое место?

Орановский, видимо, что-то цитировал, и Самсонов все более хмурил темные брови. И по тому, что лицо его покраснело, а кончик носа изогнулся по-орлиному и побелел, было видно, что он еле сдерживался. И сразу повысил голос:

— Нам с вами в академии поставили бы за такой план кол! Безграмотно до невероятия. Противник будет смеяться, если перехватит такую вашу телеграмму. Нет, нет, генерал, я требую самым настоятельным образом: не давать мне подобной директивы и испросить у главнокомандующего позволения мне придерживаться плана движения Остероде — Алленштейн. При условии, разумеется, что Ренненкампф действительно преследует противника. Четвертую кавдивизию послать к Зенсбургу? Да, она находится в том районе, но тогда нечем будет занять Пассенгейм… Мартоса и Клюева я поворачивать на северо-восток, фронтом к отходящим корпусам противника, считаю нецелесообразным и прошу так и доложить главнокомандующему.

Орановский что-то возражал, потому что Самсонов умолк и слушал, и уже побагровел, так как на противоположном конце провода слышался такой резкий голос, что Постовский многозначительно переглянулся с тихо вошедшим генерал-квартирмейстером Филимоновым и всем своим растерянным видом говорил: «Я же говорил, я пытался сказать ему, что ничего из нашего плана, не получится. Ставка есть ставка».

И в эту минуту Самсонов негодующе воскликнул:

— Нет и нет! С Остероде — Алленштейн я брошусь на отходящего от Ренненкампфа противника с тыла, причем, базируясь на железную дорогу от Млавы, могу быстрее маневрировать подкреплениями и питанием войск. К тому же с Остероде ближе всего будет идти на Берлин. Что?.. В таком случае позвольте прилететь в ставку и доложить как следует, лично… Почему невозможно? Быстрее идти навстречу Ренненкампфу? А по сколько он проходит верст в сутки: три, пять? И хан Нахичеванский так же продвигается? Я не шучу, генерал. Я полагаю, что кавалерии следует двигаться по сорок верст в сутки.

Самсонов побагровел, тонкие брови его надвинулись над глазами, и он резко повысил голос:

— Я задаю труса? Как это прикажете понять? У меня все еще нет третьей гвардейской дивизии из корпуса Кондратовича и первой стрелковой бригады нет; вы не разрешаете мне выдвигать первый армейский корпус далее Сольдау, отобрали первый гвардейский и дивизион тяжелой артиллерии… Что-о? Еще и второй корпус передали в первую армию? Что и следовало ожидать: штаб фронта разрушил весь правый фланг второй армии. Да, да, разрушил, милостивые государи! — кричал в трубку Самсонов. — И не иронизируйте, ваше превосходительство, речь идет о судьбах армии если не всей кампании. Да, да, именно: о судьбах второй армии и всей кампании в Восточной Пруссии!

И на некоторое время умолк, слушая, что говорит Орановский.

Потом голосом четким и низким сказал:

— В таком случае, генерал Орановский, прошу доложить главнокомандующему: я не могу так командовать, когда все решается без меня и за меня! Не могу и не стану! Я незамедлительно посылаю пакет на имя великого князя, а еще лучше — на августейшее имя государя, по коего высочайшему повелению мне вверена вторая армия. Все, генерал!

Он положил трубку в желтый ящик, несколько раз покрутил за Ручку, давая отбой, и, встав из-за стола, повернулся к карте, что висела на стене, и остался стоять возле нее. Постовский и Филимонов замерли. Такого беспрецедентного обращения с вышестоящим, с начальником штаба фронта, еще никто себе не позволял. Хорошо это или плохо? Постовский был убежден: плохой разговор, плохие будут последствия, но в то же время и думал: а почему командующий армией должен соблюдать все детали этикета и устава, коль дело касается судьбы задуманной операции и — как сказать? — быть может, и судьбы всей кампании? Но — странное дело: думал об одном, а сказал совсем другое: