— И что установил сей офицер?

— Установил, что польское население Восточной Пруссии ненавидит немцев и вряд ли одобрительно встретит легионеров Пилсудского. Более того, офицер сказал мне: «Русские умирают на поле брани, защищая не только свою, но и польскую землю и поляков от немцев, а немцы расстреливают поляков только за то, что они не боятся русских и не удирают от них на запад, как то делают немцы — хозяева фольварков. Расстреливают даже за кусок хлеба, который поляк дает русскому солдату, или за кружку молока. Так зачем мне, поляку, служить у пана Пилсудского, продавшего душу и тело австро-немцам, пся крев? Я буду служить своей родине и защищать ее плечом к плечу с русскими офицерами. Если ваш генерал Самсонов поверит мне, я поступлю к вам волонтером. Если нет, я все равно найду себе дело, но к Пилсудскому более не вернусь. Мы с вами — славяне, и этого вполне достаточно, чтобы мы были вместе. Всегда.

Не думайте, что меня особенно обольстило „Воззвание“ великого князя к польскому народу. Великий князь не очень-то отличается от Пилсудского: оба мечтают быть диктаторами Польши. Равно как и граф Сигизмунд Велепольский, который, говорят, перевел „Воззвание“ на польский язык. Тот тоже не очень отличается от Романовых, ибо сидит в вашем государственном совете рядом с Романовым-царем. Но все же волонтеры-поляки раздвоились и не очень-то хотят помогать немцам и идти в Польшу с оружием в руках против русских солдат, а вернее, и вовсе не хотят».

— Интересный офицер. Его можно было бы привлечь к делу на нашем фронте. Как вы находите? — спросил Самсонов. — Жаль, что вы ранены. Можно было бы подчинить его вам.

— Моя рана не мешает мне стрелять, ваше превосходительство, — энергично сказал Андрей Листов.

Самсонов подошел к нему, взял под руку, и повел к двери медленно и осторожно, и говорил:

— Благодарю вас за службу, Андрей Листов. Не хотелось расставаться с вами, но… — произнес он с сожалением и какой-то неясной тоской. — Вы здесь для меня — как сын родной и напоминаете о славном Новочеркасске, о Доне. Не все было там у меня хорошо, суров я был иногда по отношению к некоторым донцам и видел врагов России не там, где они были на самом деле, но, к сожалению, что было, то было. Однако же много было там и хорошего, светлого, в том числе и знакомство с вашим приемным родителем и вашей молодостью. Мне хочется, чтобы вы были счастливы, Андрей. Очень хочется, — заключил он и пожал его руку повыше локтя. — Лечитесь, но не задерживайтесь. Я буду ждать вас.

У Андрея Листова ком к горлу подступил: мигом вспомнились далекие новочеркасские годы, участие этого человека в его молодой судьбе, и он готов был обнять его, как самого близкого и родного, как отца, но постеснялся и лишь взволнованно произнес:

— И вы были мне как родной отец, ваше превосходительство…

— Александр Васильевич, — поправил его Самсонов.

— Александр Васильевич…

— Ну, идите, и пусть хранит вас бог.

Андрей Листов вытянулся в струну, словно благословение родительское принимал, переложил саблю в левую руку и, отдав честь правой, только повернулся уходить, как в кабинет бурно вошел, запыленный с ног до головы, капитан Бугров с черной повязкой через плечо, на которой покоилась правая рука, и сказал:

— Извините, ваше превосходительство: радиограмма от генерала Благовещенского. Его корпус потерпел поражение и отступает к Ортельсбургу. Радиограмма принята в Остроленке, куда я прибыл из Белостока. В штабе фронта сегодня был верховный главнокомандующий, и первое известие о поражении шестого корпуса было получено при нем. Он повелел уволить с должности командира потерпевшей поражение четвертой дивизии генерала Комарова и пригрозил то же сделать с генералом Благовещенским, в случае если он не исправит положения. Капитан Орлов послан к Ренненкампфу с приказанием незамедлительно помочь генералу Благовещенскому. Докладывает капитан Бугров.

Он был суров и возбужден, с лицом энергичным и решительным, казавшимся словно отлитым из бронзы, сухощавым немного, с розовыми яблоками на впалых щеках, с горевшими глазами, и всем своим видом как бы говорил: «Ничего, ваше превосходительство, на войне всякое случается. Позвольте мне быть полезным вам и, в меру сил своих, помочь делу», и ждал приказания, и боялся лишь одного: что Самсонов отправит его в госпиталь.

Самсонов помрачнел, молча взял у него радиограмму и спросил так спокойно, будто ничего особенного не случилось:

— Вы разве не знакомы, господа?

И тут лишь Бугров заметил Андрея Листова и прижал его к себе здоровой рукой.

— Знакомы, ваше превосходительство. Встречались. При более благоприятных условиях, — ответил он и, заметив, что Андрей Листов опирается на саблю, понимающе качнул головой и сказал: — Понятно, сабельный удар.

— Пулевое ранение… Я буду ждать вас в приемной, — шепнул Андрей Листов и, видя, что Самсонов читает радиограмму, тихо вышел из кабинета.

Самсонов читал радиограмму уже во второй раз, задерживаясь взглядом на словах: «Корпус после боя при Гросс-Бессау отошел… Четвертая пехотная дивизия, выйдя из боя в полном порядке, подсчитывает потери… Пострадала очень первая бригада… Недосчитывается двух батарей, буквально расстрелянных артиллерией противника…»

— Невероятно. По сведениям штаба фронта, перед Благовещенским не могло быть серьезного противника, ибо он ушел из Растенбурга несколько дней тому назад. И у Благовещенского — не одна дивизия Комарова. Что делал Рихтер в это время? В Алленштейне его нет и на поле боя, очевидно, не было. Что-то не так. Если она была на марше к Алленштейну, ее можно было вернуть… И конница Толпыго неведомо чем была занята во время боя Комарова… Ничего не понимаю, — задумчиво произнес он и подошел к окну.

За окном была ночь, и где-то за тучами бесприютно скиталась луна и все порывалась вырваться на свободу, но тучи плотно обложили ее со всех сторон и не выпускали на простор небесный, и она лишь на секунду показалась тоненьким бледным серпиком и тотчас скрылась во мраке, будто ее кто тащил туда за шиворот, чтобы не высовывалась, когда ей вздумается.

Самсонов смотрел на черное небо, на розовый, как бы меркнущий, лунный свет, пробивавшийся из-за туч, и думал: вот и сгущаются и над нами тучи, и меркнет, тускнеет перед ним радостный луч победы, и она вот-вот может ускользнуть. Ибо и левый фланг противник уже атаковал и потеснил, и нет уверенности, что и Артамонов не отступит, так как третья гвардейская дивизия к нему еще не подошла, равно как тяжелая артиллерия.

— Какие потери в дивизии Комарова, не слышали в штабе фронта? — спросил Самсонов, отойдя от окна и остановившись посреди кабинета.

— Свыше пяти тысяч нижних чинов и десятки офицеров, — ответил Бугров.

Самсонов удивленно спросил:

— Что-о-о! Свыше пяти тысяч — это означает, что дивизия более не способна вести сражение! И еще означает, что Благовещенский врет самым бессовестным образом и вводит штаб армии в заблуждение, говоря, что дивизия отошла в полном порядке! — воскликнул он и заходил по кабинету в полном негодовании.

И мысленно сказал: «Все врут. Все обманывают. Начиная от Ренненкампфа и ставки фронта и кончая моими сослуживцами по штабу армии. Как можно так воевать, коль никто ничего не знает, коль решительно ни на кого нельзя положиться, никому нельзя верить? Никогда не предполагал, что мы так будем воевать, так будем командовать и губить людей и целые армии с такой безрассудностью. Преступники. Мы преступники, ваши превосходительства, да-с!»

И сказал тоном решительным и жестким:

— Капитан Бугров, я понимаю, что вам лучше всего было бы сейчас определиться в госпиталь и закончить лечение…

— Я здоров, ваше превосходительство, и именно поэтому удрал из госпиталя и из Петербурга, так что располагайте мной по вашему усмотрению, — сказал Бугров.

— В таком случае готовьтесь к поездке к Благовещенскому с моим приказом: ни в коем случае не отходить за Ортельсбург и незамедлительно занять линию Вилленберг — Пассенгейм, через которую противник попытается проникнуть в тыл корпуса Клюева. В частности, кавалерийской дивизии Толпыго сегодня же одним броском занять район Пассенгейма и ждать прихода частей шестнадцатой дивизии Рихтера, как наиболее боеспособной.