И готов был так сказать, да Самсонов мрачно спросил у Постовского:

— Вы убеждены, что наши директивы соответствуют обстановке на фронте и что Ренненкампф преследует противника?

Постовский с недоумением посмотрел на него, на Филимонова и ответил не очень уверенно:

— Ставка категорически утверждает, что первая армия преследует противника и что он отходит к нижней Висле. И все газеты пишут о том же, — мне Милюков сегодня утром рассказывал.

— Ну, если господин Милюков говорит… — произнес Самсонов иронически и хлопнул ладонью по столу так, что карта на нем подпрыгнула и сгорбилась, и резко сказал: — Ренненкампф не исполняет… уже не исполнил своего элементарного воинского долга перед товарищами по оружию и более недели держит армию в бездействии, ограничиваясь продвижением в сутки… по пять верст. А вы, оказывается, ведете на сей счет светские разговоры с господином Милюковым, разъезжающим по фронтам от безделья. Срам! Если вы и впредь будете слушать господина Милюкова и иже с ним и на этом строить расчеты штаба армии, вам лучше было бы поменяться ролями с господином Милюковым.

И Постовский умолк, снял пенсне и стал протирать его белоснежным платком и близоруко рассматривать, словно год не видел, и потерял весь блеск.

Филимонов еле приметно улыбался — наконец-то пришла и на старуху проруха — и негромко заметил:

— Ваши опасения, Александр Васильевич, совершенно реальны: сегодня противник, как мне сообщил генерал Мингин, начал атаку в районе Турау — Янишкау. Полагаю, что для последующей атаки на Уздау, в левый фланг Мартоса.

— Вот с этого и следовало бы начинать доклад, генерал Постовский, — раздраженно бросил Самсонов, расхаживая взад-вперед возле стола, и спросил у Филимонова: — От поручика Листова ничего не слышно?

— Ничего, — ответил Филимонов.

Самсонов продолжал:

— Я только что видел повозки с ранеными. Стыдно было смотреть на них. Когда мы будем бинтовать раненых воинов как людей, а не перевязывать всяким тряпьем? И когда мы будем кормить их, как людей, а не морить голодом по нескольку дней? Несчастной махорки не можем подвезти, чтобы солдаты не искали сухого буркуна. Передайте в Остроленку генералу Бобровскому, чтобы он ускорил подвоз в части махорки. И спичек. И курительной бумаги побольше.

— Слушаюсь, — сказал Филимонов, но Постовский заметил:

— Александр Васильевич, полевые пекарни отстоят далеко от фронта, и обозы отстают. Хлебом и гречихой нам помогает польское население, но я просил начальника снабжения…

Майор Нокс — грациозный и величественный, как колонна Нельсона на Трафальгарской площади, — тоже стоял возле карты, рассматривал ее и дымил сигарой так, что Филимонов отмахивался от ее синего дыма, готовый вырвать ее из крепких желтых зубов Нокса, но лишь укоризненно покачивал седоватой головой.

Самсонов некоторое время ходил взад-вперед, то и дело незаметно прикладывая правую руку к груди, и наконец, остановившись в дальнем углу, неожиданно сказал:

— Мы находимся накануне очень серьезных, быть может, и очень тяжких испытаний, господа. По всей видимости, нам предстоит сражаться со всей армией противника. Генерал Ренненкампф не преследует противника, коль за неделю продвинулся на тридцать — сорок верст и позволил Гинденбургу увести свои войска вполне благополучно. Мне приказано продолжать наступление, что мы и будем делать…

Майор Нокс был в восторге, майор Нокс готов был расцеловать Самсонова, и весь преобразился, и даже сигару вышвырнул в окно так артистически-мгновенно, что и Филимонов не заметил, а быть может, и заметил, но ему в эту минуту было не до сигары: он видел, слышал, что командующий допускает ошибку такую, последствия коей трудно и представить. И он готов был воскликнуть: «Не о наступлении нам надлежит думать сейчас, Александр Васильевич, а об обороне! Только об обороне! Ах, право, как же это вы… Ведь вчера же вы правильно решали: отводить центральные корпуса, но вам помешали молодые чины штаба, а главное, Постовский и Нокс…»

Самсонов будто прочитал его мысли и сказал:

— Я вижу, что генерал-квартирмейстер не согласен со мной и думает о противоположном…

— Так точно, ваше превосходительство, думаю, — подтвердил Филимонов. — Думаю о том, что Мартоса и Клюева надо лучше отвести, как вы и намеревались сделать вчера.

Самсонов недовольно ответил:

— Об этом следовало говорить вчера, ваше превосходительство. Вчера еще можно было начать отвод корпусов, сегодня — поздно: идет сражение и можно вызвать панику и большие потери, ибо противник будет идти на наших плечах. Кроме того, именно вчера мне ставка запретила отводить Мартоса и Клюева.

Филимонов метнул в Постовского лютейший взгляд и возмущенно сказал:

— Вы ничего не знаете о противнике, ваше превосходительство, и своими прожектами мешаете командованию армией. Да-с!

Постовский ответил:

— Ну, так и пожалуйтесь на меня ставке.

Самсонов глухо сказал:

— Перестаньте, господа, а лучше пошлите авиатора к Благовещенскому. Мне кажется не случайным, что от него нет никаких сведений.

— Я сейчас же пошлю авиатора, — угрюмо произнес Филимонов и вышел.

Майор Нокс улыбнулся, майору Ноксу явно понравилось олимпийское спокойствие начальника штаба и посрамление им генерал-квартирмейстера. И стоическое хладнокровие Самсонова. И его решение продолжать наступление. Но, подумав немного и хорошенько посмотрев на карту, Нокс помрачнел и подумал: «Так какое же, господин генерал Самсонов, решение соответствует более действительному положению на фронте: вчерашнее ваше, нами отвергнутое, или нынешнее, понравившееся всем? И неужели вы изменили свое мнение о будущих действиях вашей армии только потому, что убоялись гнева великого князя и неудовольствия ваших союзников? А если мы, союзники, допускаем просчет, гоня вас в шею только потому, что Парижу угрожает смерть? А если мы допускаем ошибку? Роковую для вас. И для нас?..»

У майора Нокса от одной мысли об этом защемило в груди.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

А в штабе фронта кипела работа: скрипели перья и шелестели бумаги, хлопали двери и звенели шпоры, постукивали ключи телеграфных аппаратов и попискивали искровые передатчики, а телефонисты уже и охрипли, вызывая абонентов или отвечая на певучие басы зуммеров, и все спешили передать приказы, запросы, требования, словно на всех в канцелярии вдруг навалилась целая гора бумаг и с ними не было никакого сладу, — все надо было передать незамедлительно и незамедлительно же получить ответ разом едва ли не со всей страны.

Лишь в фельдъегерском флигеле стояла тишина мертвая и не заливался бравурными маршами граммофон, словно голос потерял от чрезмерного усердия и онемел начисто, да во дворе штаба было хоть шаром покати, и даже настырных просителей и пронырливых торговцев всякой всячиной, вечно слонявшихся здесь от утра до вечера, и тех как ветром сдуло, и они понуро стояли группками поодаль от штабного двора или переругивались с бородатым часовым-казаком, начальственно покрикивавшим:

— Проходь, проходь отседова, тебе сказано, пока плеткой не жиганул.

Так в штабе фронта приготовились к встрече верховного главнокомандующего, и все тревожно выглядывали в окна: не показался ли черный «роллс-ройс», на котором Жилинский поехал встречать его на вокзал? Или черный «бенц» Орановского? Или взвод казаков, наряженных для сопровождения высокого гостя? Но никого видно не было.

Верховный прибыл в Белосток своим поездом в сопровождении свиты из генералов ставки и союзных армий. Длинный и тощий, одетый в защитного цвета мундир, перехваченный в талии широким ремнем, и в узкие брюки и в простые сапоги-вытяжки, без всяких регалий, а лишь с погонами генерал-адъютанта, великий князь сделал знак, чтобы оркестр умолк, выслушал рапорт Жилинского и готов был принимать парад выстроившихся на узком перроне молодых, чубатых казаков, да Жилинский представил ему местных отцов города, и великий князь задержался возле вагона.