Так рассуждал главный пастор Нейденбурга, направляясь в церковь на вечернее богослужение, и решительно заключил:

«А напишу я о русских в „Берлинер тагеблатт“. Отто или Фридрих тиснут быстро и, быть может, просветят наших прусских идиотов хоть немного. Не мое это дело — сказать доброе слово о враге? Да, я не очень люблю русских, но я — пастырь и послушник господа нашего всевидящего и не могу лгать пастве своей — детям Христа нашего. Вон они, русские: ходят среди нас и внимания не обращают, а не только никого не глотают, хотя могли бы растерзать каждого только за то, что наши идиоты ландверы стреляли в казаков из-за печных труб на крышах, переодевшись в бабское платье, чтобы их не узнали. А позорные обыскивания русских женщин, особенно молодых, застигнутых У нас войной, когда родители этих женщин протестовали, а один даже влепил пощечину офицеру и был тут же расстрелян? Что за это положено? Это мы делаем, потомки Шиллера, Вагнера, Гейне? Позор нам, немцам, господа солдафоны и политики. Это я вам говорю, ваш пастырь и слуга господа нашего…»

Он так ушел в себя в рассуждениях, что не заметил, как оказался перед автомобилем Самсонова, перегородив ему путь, но шофер успел остановить автомобиль в одном шаге от него — высокого в своей черной сутане и в такой же шляпе, из-под которой выглядывало розовое продолговатое лицо, чисто выбритое и моложавое.

— Простите, господа, не заметил, что вы едете, — произнес он и, приподняв шляпу, поздоровался с Самсоновым: — Добрый день, экселенц. Проезжайте, я подожду. Это миряне просили звонить пораньше, боятся идти в храм господний вечером. Боже, до чего мы дожили? Поистине человек человеку стал волком. Но русские солдаты никого ведь не кусают — не так ли, экселенц?

Самсонов нахмурил тонкие, черные брови и ответил не сразу. Видно было, что пастор не враждебно относится к русским и, кажется, вовсе их не замечает, но все же пастор есть пастор немецкий, а не русский, и что у него на уме — знает один бог.

И, встав с автомобиля и козырнув, представился:

— Простите, святой отец, что я плохо знаю немецкий. Я — командующий армией Самсонов. Здравствуйте. Русские действительно не кусаются, но если вы имеете что сказать — прошу… Не обижают ли русские солдаты мирных жителей? Не мародерствуют ли?

— О, чего нет, того нет, экселенц, — живо ответил пастор. — Правда, ходят слухи, что солдаты Ренненкампфа, немца же, имейте в виду, мародерствуют лихо, но и наши не лучше, это я знаю лично: тащат все с убитых и раненых и даже пленных, что подходит им и не подходит. Скоты отменные, так что получается око за око, к несчастью.

— Я приказал расстреливать на месте всякого, кто польстится на чужое добро. Не было ли случаев насилия в Нейденбурге?

Пастор вновь приподнял шляпу и ответил на ломаном русском языке:

— Я не имейт сказать плохо, экселенц, вашах зольдатах. Никто от русских не имейт страдания, никаких бед и имуществу не причиняй никто. Один наш арбайт, человек кирпичный завод, бросал камень в ваш солдат и был убит. Еще ландверы стреляйт за крышами труб, за что артиллерия била крыши двух-трех хауз, дома на окрайн Нейденбурга. Я писать буду «Берлинер тагеблатт», хорошо писать благопристойность ваших зольдат, экселенц.

— Благодарю вас. Кто жег магазины, вы не знаете? — спросил Самсонов по-немецки.

— Не обращайте внимания, экселенц. Это некоторые наши идиоты. Сильно пугались ваших казаков и жгли магазины, скоты. А потом бежали в Берлин, как будто война не может достать Берлин. Война не знает столиц. Дал бы бог, чтобы она скоро кончилась, — ответил пастор на родном языке и сделал шаг в сторону, освобождая путь автомобилю.

Но Самсонов продолжал расспрашивать:

— У вас есть какие-нибудь жалобы, святой отец?

— Нет, экселенц, все идет хорошо. В городе — порядок и дисциплина. Я благодарю вас от имени моих прихожан. И повторю это в проповеди.

— А в газетах агентство «Вольф» пишет про наших солдат бог знает что. Как это следует понимать, святой отец?

Пастор помедлил немного, как бы раздумывая, говорить или не говорить свое мнение, и ответил:

— Ложь пишут, экселенц. Агентство «Вольф» никогда правды не говорит, и я скажу об этом печатно, смею уверить вас.

— Благодарю вас, святой отец, — поблагодарил Самсонов и спросил: — Дети — я не вижу их — все ушли с родителями? Продовольствие в городе имеется? Помощь не требуется?

— Нет, экселенц, не требуется. Детей осталось мало, родители увезли многих, боясь, что ваши солдаты съедят их. Идиоты.

— Случаев мародерства, значит, не было? — продолжал Самсонов.

— Не было, экселенц, это я точно знаю. Наши некоторые скоты тащили всякую дрянь из покинутых магазинов, — это было. Я призвал их вернуть все на место, но… — развел пастор своими белыми длинными руками и добавил: — Жадность человеческая поистине не имеет пределов. Не все вернули то, что взяли, и даже бога не побоялись.

— В городе очень чисто. Это ваши миряне так подмели, как будто к празднику готовились? — спросил Самсонов.

— И миряне, и ваши солдаты. С утра здесь были обозы ваши, но их выдворили за околицу.

Самсонов понимающе кивнул головой, козырнул и стал прощаться.

— Извините, что задержал вас, святой отец. Если вам понадобится обратиться ко мне с какой-либо просьбой или жалобой, я к вашим услугам. Желаю вам всего доброго.

— Яволь, экселенц. До свидания. Еще раз благодарю вас, — сказал пастор, сняв шляпу, и пошел по площади, в конце которой высилась церковь или собор, — немного сутулый и длинный, погруженный в свои заботы и раздумья.

Самсонов проводил его недоверчивым взглядом, однако подумал: «Такой напишет все, о чем думает. Сильный человек», — и, увидев невдалеке Постовского, Нокса, Филимонова, пошел через площадь к ним, видимо стоявшим возле здания штаба.

И вспомнил свою встречу с донским священником на ростовском вокзале, в пору службы наказным атаманом на Дону. Тогда он возвращался из-за границы, с лечения, и ожидал поезда-молнии на Новочеркасск, в специальном зале для высокопоставленных персон, как совсем неожиданно адъютант доложил, что какой-то священник просится на прием.

— Но сейчас подадут «молнию», ваше превосходительство, так что успеете ли вы принять? — спросил адъютант.

Самсонов посмотрел на золотые часы и ответил:

— У меня еще есть пятнадцать минут. В случае необходимости задержите поезд, — и вышел из небольшой комнаты-кабинета в зал.

Священник стоял как тень: тощий, словно после болезни, со впалыми глазами и высоким лбом, усеянным мелкими бисеринками пота, и смотрел на Самсонова умоляющими синими, как васильки, глазами и, кажется, лишился дара речи, так как не мог начать разговора, и глотал, глотал как бы слюну, а на самом деле только делал глотательные усилия, словно ему что-то мешало начать разговор.

— Здравствуйте, батюшка. Я вас слушаю, — сказал Самсонов приятным голосом и, видя, что священник растерялся, спросил: — Что-нибудь случилось особенное, что вы так волнуетесь?

Он спросил мягко, уважительно и подошел под благословение.

Священник смотрел на него — стройного, изящного и полного сил красивого человека и генерала — и признался:

— Простите, ваше превосходительство, я немного того… растерялся, зная по слухам о вашей строгости, а вы вон какой, оказывается, — и, благословив его крестным знамением, продолжал: — Жарко по-августовски, поэтому, вероятно, и слова все растерялись…

— Говорите, говорите, я вас слушаю, — сказал Самсонов.

Священник торопливо рассказал суть дела: его старший сын недавно окончил курс среднетехнического училища и подал прошение ректору Новочеркасского политехникума с просьбой принять его, однако по жребию принят не был, не оказалось вакантных мест. Тогда священник сам поехал к ректору, но тот решительно заявил, что ничем помочь не может, и посоветовал обратиться с прошением или к министру народного просвещения, или к наказному атаману, который имеет право заместить три вакансии, предоставляемые ему ежегодно. Самсонов был за границей, на водах, и обратиться к нему было невозможно.