Убедившись, что с бандой покончено, Иван Фадеев скомандовал:

— По ко-ням!

На обратном пути молодые чоновцы, к удивлению Феди-большевичка, затянули уже слышанную им казачью песню. Подмигнув рядом ехавшему Сене, он сильным голосом подхватил припев:

Сеня петь не мог, он первый раз в жизни участвовал в бою и впервые видел перед глазами смерть…

Весь день пекло солнце. К вечеру сделалось пасмурно. Запыленные тополя и черемухи в палисадниках притихли. Но дождь так и не собрался, сухой земле не досталось ни капли. Накаленный воздух повис над поселком…

На военные занятия отец и сын шли вместе. Обычно разговорчивый и веселый, Тимофей Ефимович на этот раз всю дорогу до станции молчал. Костя еще с утра заметил, что отец чем-то обеспокоен, — угрюмый ходил по комнате, не брался за книгу, не играл с детьми. «Что-то неладно с ним», — подумал Костя, но с расспросами не приставал.

Когда поравнялись с порожним товарным составом, выведенным «Овечкой» на последний путь, Тимофей Ефимович замедлил шаг, начал присматриваться к номерам вагонов. Около теплушки с открытой дверью остановился.

— Вот что, сынок… Всякое теперь может случиться… Одним словом, если барон Унгерн прорвется к железной дороге, семьи коммунистов будут эвакуированы. Сам знаешь, мы с тобой… Вдруг я окажусь в поездке, так ты помоги матери быстренько собраться. Это наш вагон. Понял?

Конечно, Костя все понял. Как и другие комсомольцы, он знал, что где-то за Гусиным озером народоармейцы бьются с унгерновскими шакалами. Враг еще силен. И в тылу очень беспокойно. Банты бесчинствуют не только в пограничной полосе. Два дня тому назад недалеко от станции, на маленьком разъезде, какие-то гордеевцы устроили крушение пассажирского поезда… Такой он, текущий момент. Костя сразу почувствовал себя возмужалым, взрослым. Отец ему все доверяет. Но Косте доверяет и ячейка. Вчера его избрали в состав комитета. На собрании сам Блохин сказал: «Парень в комсомольском котле поварился, нашим духом пропитался. И кровь у него рабочая — не подведет!» Костя еще не сказал об этом отцу, ведь теперь вместе с Митей Мокиным надо отвечать за судьбу всех комсомольцев поселка.

— Я понял, папа! Я все сделаю!

Они пошли дальше, не говоря больше друг другу ни слова. Еще одна мысль сверлила мозг молодого Кравченко: «Не мешало бы и Веру тоже с мамой и ребятишками отправить, опасно тут…»

После трехчасовой строевой подготовки на площади чоновцы рассыпались по поселку: патрулировали улицы, охраняли водокачку, телеграф, паровозное депо.

Июльская ночь была душная. Тучи, сбившись плотно, как овцы в отаре, бродили по всему небесному полю, заслоняли собой звезды и луну. Часовые и патрульные напрягали зрение, вслушивались в темноту.

Трое чоновцев спустились с Крестовой горы к станции. Кузя и Пронька отпросились у Васюрки на водогрейку утолить жажду и смочить под краном потные головы, а сам он остался на дороге, недалеко от вокзального подвала, где помещался склад оружия. В ночной тишине ему почудился торопливый стук железа о железо. Стучат, кажется, в подвале. Неслышно ступая, Васюрка подошел к каменной лестнице. Часовым здесь должен стоять машинист Храпчук. Почему же он не окликнул? Неужели уснул старина? Васюрка безбоязненно опустился на три-четыре ступеньки. Дальше непроглядная темень.

— Николай Григорьевич!

Никто не ответил. Васюрка спустился еще ниже. К нему кто-то кинулся снизу, схватил за ногу и дернул. Он свалился на спину, сжимая в правой руке винтовку. Левую обожгла боль: кто-то, пробегая мимо, наступил на нее. Васюрка, опираясь на винтовку, поднялся, в тот же момент снизу на него наскочил другой человек. Ударом ноги Васюрка отбросил неизвестного назад и, пятясь, по ступенькам выбрался наверх. Прежде всего выстрелил в воздух, разбудил тишину.

Кузя и Пронька выбежали из водогрейки. Раздался чей-то топот, в темноте загремела телега.

— Стой! — закричал Пронька и погнался следом. Дорога шла между высоким забором товарного двора и крутым обрывом Набережной улицы, тут никуда не свернешь. А за товарным двором, где переезд, можно было ускользнуть куда угодно. Проньке нужно увидеть, в какую сторону свернет подвода за переездом, может быть, удастся пересечь дорогу. Хорошо бы закрыть переезд, но ведь у Проньки нет крыльев, лошадь на своих двоих не обгонишь. Хорошо бы одному побежать по следу, а другому перемахнуть линию железной дороги и встретить подводу у реки. Может быть, убегающие попытаются спрятаться в Теребиловке. «Где этот рыжий? — сердился про себя Пронька. — Сзади не сопит, отстал трусишка…»

Кузя не хотел отставать от Проньки, но в темноте было страшно, и он вернулся к Васюрке, а тот послал его к дежурному по станции за фонарем. Теперь с подвала Васюрка не спускал глаз, там находился чужой человек — его нельзя было прокараулить.

На выстрел прибежали из депо Прейс и Мокин. Чекист спросил, в чем дело, вырвал у Кузи фонарь, взвел курок нагана и застучал армейскими сапогами по ступенькам лестницы.

— Ко мне! — крикнул он через минуту.

На маленькой площадке перед дверью склада лежал Храпчук с кляпом во рту, он был без сознания. К нему привалился и стонал соучрабовец Кикадзе. На каменном полу валялись молоток и зубило. Тяжелый засов и замок еще не были сломаны…

Подвода мчалась к переезду. В том месте, где кончается забор товарного двора, один мужчина на ходу спрыгнул с телеги и быстро начал подниматься по лестнице, ведущей на Набережную улицу к церкви. На верхних ступеньках его встретил окрик.

— Кто идет? Пароль?

Не отвечая патрульным, неизвестный перемахнул через перила лестницы и запрыгал по косогору. Тимофей Ефимович выстрелил ему вдогонку, почти одновременно разрядил винтовку и Костя. Неизвестный шумно рухнул и, медленно переваливаясь, покатился вниз.

Фонарь, светивший за забором товарного двора, помог бежавшему по дороге Проньке разглядеть человека, неподвижно лежавшего у телеграфного столба.

— Сюда! — закричал Пронька.

Как только по косогору спустились Тимофей Ефимович и Костя, Пронька заторопился дальше к переезду.

Против церкви помещался приемный покой. Прейс и Мокин принесли сюда Храпчука, у него была проломлена голова. Пока дежурный фельдшер приводил старика в чувство и перевязывал рану, Тимофей Ефимович и Костя с трудом втащили свою добычу. Беглец был мертв. Пятна крови на его сером костюме смешались с землей. Убитого положили на лавку в коридоре. Костя заглянул ему в лицо и вздрогнул.

— Папа, это «белая акация»!

Костя и на этот раз не обознался. Тимофей Ефимович нагнулся к штабс-капитану Орлову. Правая щека каппелевца больше не дергалась.

— Вот и встретились, да поговорить не пришлось!..

Кикадзе, оглушенный при падении от Васюркиного пинка, на свежем воздухе быстро пришел в себя. Посланная из штаба связная Вера Горяева настояла на том, чтобы ему связали ремнем руки. Васюрка, по приказу Зновы, оставался часовым при оружейном складе, а Вера и Кузя повели соучрабовца в штаб. Вера не могла удержаться и заговорила с арестованным:

— Помнишь, сладкоежка, наши ребята в прошлом году осенью поймали тебя около аптеки? Ты тогда хотел у Кости Кравченко винтовку раздобыть… О чем тогда трепался?

Вера слезливым тоном представила, как оправдывался Кикадзе: «Мама послала за каплями датского короля».

Допрос продолжался:

— Скажи, член соучраба, какое лекарство искал ты сегодня у склада оружия? Тебя мама послала? А какой дядя приходил вместе с тобой?

Кикадзе отмалчивался.

— Ему надо сахару дать, а так он неразговорчивый! — заметил Кузя…

Пронька вернулся в нардом на подводе. Путевой сторож объяснил ему, что переезд был закрыт, лошадь остановилась у шлагбаума. Человек, сидевший на телеге, бросил вожжи и скрылся в темноте. Так Проньке представился случай не идти пешком, а ехать…