— Ваше благородие, можно еще папиросочку?

— Кури!

Руки у Горяева дрожали. Он глубоко затянулся два раза.

— А ведь вы правы были, ваше благородие! Нашел я ту белую шапочку с голубой лентой!

Наклонившись через стол, полковник шлепнул Горяева по плечу.

— Я знал, что из тебя будет толк!

Контрразведчик сочно и довольно захохотал.

— Где же она была? У кого?

Смазчик бросил окурок в пепельницу.

— Девчонка махонькая, годков около двенадцати — не больше. Худенькая, щупленькая, вся краса — косички, а смотри ты, на какое дело пошла! Что ее ожидает?

Полковник достал из кармана нежно благоухающий платочек, не торопясь высморкался.

— Видишь ли… Нам некогда раздумывать. Ведь речь идет о судьбе России. Если понадобится, любого к ногтю — и дело с концом… Слабонервный ты, смазчик! На тебе лица нет… Принес шапочку?

Горяев с трудом поднялся со стула.

— Принес, ваше благородие. Пусть не дрогнет у вас рука, когда будете целиться в мою дочку!

Вместе с креслом полковник отодвинулся от стола: «Что это с ним? Перехватил сивухи, свинья…»

Из кармана замасленного пиджака Горяев рванул револьвер. Рука полковника метнулась к кобуре, но уже грохнул выстрел, второй, третий…

— Это вам за белую шапочку, за наших детей!

Все шесть пуль, спрятанных в барабане Смит-Вессона, смазчик выпустил в грудь контрразведчика. Сам кинулся к окну, выбил ногой широкое стекло. Но сзади на него уже навалилось несколько офицеров.

А в приемной вопил звонок. Падая с кресла, полковник придавил кнопку, вделанную в ножку стола. И мертвый, он звал на помощь…

На другой день праздновалось крещение. На реке во льду вырубили иордань-прорубь в виде большого креста. Из церкви принесли иконы и хоругви. Отец Филарет отслужил молебен по случаю освящения воды, произнес проповедь, чем очень удивил верующих: проповедь около иордани никогда не читались. Минут десять говорил он о том, что «несть власти аще не от бога», и закончил словами:

— Исчадие ада — большевики — смеют поднимать оружие на верных сынов русского отечества, на представителей славного воинства атамана Семенова. Да обрушится на безбожников и антихристов гнев божий, да покарает их рука закона!

К вечеру из Читы прибыл бронепоезд «Грозный». Горяева пытали всю ночь, требуя сказать, кто послал убить полковника. Смазчик твердил одно:

— Камаринский мужик послал!

Больше он ничего не сказал. Расправу над ним учинил взвод японцев. На рассвете его вывели на лед. Командовали японский офицер Цурамото и семеновский поручик, который делал обыск в квартире Лежанкиных. Смазчика заставили раздеваться. Один солдат хотел стащить с обреченного валенки, но получил пинок в живот и упал.

— Успеешь еще ограбить! Мне на льду холодно стоять! — спокойно сказал Горяев.

Молодой поручик почувствовал себя беспомощным перед сгорбленным, истерзанным за ночь рабочим. «Откуда у них, у дьяволов, столько силы?»

— Пли! — торопливо скомандовал он.

Горяев свалился в снег. Поручик нагнулся к нему. Смазчик еще шевелил губами. Он шептал слова из своей любимой песенки о камаринском мужике: «Свежей крови струйки алые покрывают щеки впалые». Поручик не выдержал, закричал истерически:

— Он живой!

Цурамото приколол смазчика штыком. Поручик торопился уйти от места казни.

— Под лед его! — крикнул он, поспешно удаляясь к мигающим в тумане огням станции. Его трясло, но трясло не от крепкого крещенского мороза.

Японцы связали в узел горяевскую одежду. Рубить прорубь на сильном морозе им не хотелось, и они поволокли тело убитого к Иордани. Прикладами винтовок сломали тонкий ледок, которым за ночь затянуло освещенную Филаретом прорубь, и столкнули в нее тело смазчика…

В ту же ночь Цыдып Гармаев встретил в своей юрте Шурку Лежанкина.

— Мендэ! — сказал Эдисон.

— Мендэ! — ответил Гармаев…

С командиром партизанского отряда Шурка встретился на другой день, когда Гармаев привез его в кедровник.

Матрос вышел из землянки, смахнул рукавицей снег с пенька и сел. Шурка сразу-то и не узнал его. Вместо грязного и небрежно одетого старика он увидел подтянутого, помолодевшего мужчину. На голове командира была остроконечная бурятская шапка из белой мерлушки, покрытая голубой материей. Наискосок на ней алела лента. Борода была аккуратно подстрижена и стала совсем маленькой. Новый черный полушубок ловко обтягивал его коренастую фигуру. Опоясан он был солдатским ремнем, на правом боку в большой деревянной кобуре висел маузер. Такие полушубки и маузеры Шурка видел на семеновских офицерах.

— Подойди-ка поближе! — подозвал Матрос.

Шурка сделал три шага вперед.

— Ну, здравствуй, пополнение!

Матрос подал Шурке большую, сильную руку.

— Значит, вместе будем нагонять страх на контрреволюцию?

— Вместе! — улыбнулся счастливый Шурка.

Глава двадцать пятая

Катушка-круговушка

На другой день Вера в школу не пришла. После уроков Костя заглянул к Горяевым. У них утром был обыск — все разбросано и поломано. Мать слегла в постель. Вера не отходила от нее, хотя и сама едва держалась на ногах. В квартире было так холодно, что изо рта валил пар. Дрова были, но кто же их распилит? Костя сбегал за Индейцем, а Пронька и Кузя явились сами: они шли на катушку и услышали голоса друзей во дворе Горяевых.

Дров заготовили на неделю, сложили их в маленькую поленницу. Накинув на плечи материну шаль, Вера вышла к мальчикам, улыбнулась сквозь слезы. Индеец угостил ее орехами, спросил сочувственно:

— Веруська, белые гады при обыске не нашли шапочку с голубой лентой?

— Не знаю, Леня! Я ведь и сама не знаю, где она. Может, и нашли!

Костя набрал охапку дров, отнес их в избу и, довольный, вернулся во двор.

— Я тебе… Мы тебе всегда будем помогать! — смущенно сказал он.

От Веры ребята отправились на катушку-круговушку. Устроили они ее еще в рождественские дни. Во льду реки вырубили небольшое круглое отверстие, воткнули в него до самого дна толстый лиственничный кол. Мороз прихватил его намертво — не раскачаешь. Над ледяным полем кол возвышался аршина на полтора. К колу железной скобой прикрепили длинную жердь. К тонкому ее концу привязали салазки. Жердь вращают вокруг кола, и она описывает круг вместе с салазками. Салазки крутятся с такой быстротой, что захватывает дух и кружится голова. Не всякий может долго усидеть на салазках, многие падают. Зато удивительно весело!

Первым начали катать Витьку Чуракова. Он быстро слетел с саней, и бухнулся в снег. Поднимая свалившуюся с головы шапку, Витька закричал:

— Японцы идут!

С дороги к катушке свернули офицер-переводчик Цурамото и один солдат. Оба они были в меховых пальто до колен, в шапках-ушанках, в шубных ботинках и рукавицах. У солдата на поясе висел в ножнах винтовочный штык, офицер в правой руке держал аккуратную, размером с ученическую тетрадь, папку, обтянутую кожей. Японцы только что ходили по избам Зареченского поселка. Цурамото спрашивал, что такое пельмени, заслонка, сковородка, делал какие-то записи, перелистывал книги и тщательно разглядывал фотографии, некоторые из них бесцеремонно забирал себе…

Парнишки сразу же окружили японцев. Цурамото, улыбаясь, сказал, что он давно изучает быт русских людей, особенно его интересуют игры сибирской детворы, поэтому он хочет сейчас посмотреть, как развлекаются мальчишки. А у зареченцев была шалость: если кто-нибудь зазевается, к нему сзади подкрадывается и присаживается у ног парнишка, другой легонько толкает зеваку, и тот падает. Витька Чураков вспомнил об этой шутке, зашел к Проньке с тыла и присел на корточки. Ленька Индеец толкнул «жертву». Увидев распластавшегося на снегу Проньку, японцы рассмеялись. Цурамото спросил, как называется такая игра. Ребята переглянулись.

— Лети вверх тормашками! — нашелся Костя.