Изменить стиль страницы

Она и здесь нашла единомышленников. Сплотила группу, бежала из лагеря. Потом Филаткина сама удивлялась, откуда у нее нашлось столько сил и упорства, чтобы перехитрить эсэсовскую охрану, преодолеть проволочные заграждения и уйти от погони.

Голодная, оборванная, она бродила по лесу, искала следы партизан. И нашла! Через неделю попросила задание. Она хотела участвовать в диверсиях и налетах, своими руками уничтожать фашистов. Но командование рассудило по-иному. Ольгу никто не знал в этих местах. Она могла сойти за беженку.

— Будешь вести разъяснительную работу среди населения, — сказал ей комиссар отряда.

Молодую женщину тщательно проинструктировали, снабдили надежными документами. И вот она ходит из села в село. Рассказывает о победах Советской Армии, поднимает людей на борьбу с врагом.

Но снова несчастье — провал. Она опять в фашистском застенке. Не забыть Филаткиной тот страшный эшелон, в котором она ехала на Запад. Охрана не давала заключенным ни еды, ни питья. Жалобно кричали дети, стонали раненые. Ольга сидела в углу и думала о дочери. Неужели она никогда больше не увидит ее?

Как-то ночью с грохотом распахнулись двери теплушек.

— Вег! Вег! — закричали эсэсовцы, подталкивая людей прикладами.

Сознание опалило страшное слово «Дахау». Этот лагерь смерти знали в Европе десятки миллионов людей.

День и ночь дымили печи крематория. Люди с ужасом ждали своей очереди. Но даже в этом аду Ольга ободряла других:

— Мужайтесь! Наши близко!

Она не ошиблась. В один из весенних дней 1945 года ворота Дахау распахнулись. Пришла свобода.

Девушки в погонах img_9.jpeg

Ольга Ивановна Филаткина.

Тысячи военнопленных вернулись на родину. Радости их не было границ. Но для Ольги эта радость длилась недолго. Нашлись люди, которые поставили ей в вину и плен, и ужасы концентрационных лагерей. Ее исключили из партии. Это был период злоупотребления властью, связанный с культом личности. Но даже в самые трудные минуты коммунистка Ольга Ивановна Филаткина верила, что справедливость восторжествует.

И она восторжествовала. Ольгу Ивановну восстановили в рядах партии, наградили орденом Отечественной войны I степени. Вместе с семьей она живет в Сызрани, возглавляет городское отделение «Союзпечати».

Мы пришли к ней в разгар рабочего дня. В кабинете было многолюдно. К столу подсел председатель комитета ДОСААФ завода тяжелого машиностроения.

— Пришел к вам насчет подписки, Ольга Ивановна, хочу посоветоваться, — говорит он.

Потом в кабинет входит группа школьников.

Они просят Ольгу Ивановну выступить на молодежном вечере.

— Про войну нам расскажете, про подвиги, — говорит курносый паренек с хохолком льняных волос.

— Приду, обязательно приду, — мягко улыбаясь, говорит Филаткина.

Я смотрю на эту уже немолодую, но энергичную женщину, и думаю: такие люди способны принять любой огонь на себя. Их ни согнуть, ни покорить нельзя. Это люди советской закалки!

А. Сергеев

КРОВЬЮ СЕРДЦА НАПИСАННЫЕ

Перед тобой, читатель, волнующие документы: отрывки из дневника и письма. Тридцать два фронтовых письма комсомолки Лидии Щербининой к подруге Крелии Силиной (Лиечке [1] ). Читаешь эти письма и перед мысленным взором встает облик девушки-патриотки, одной из тысяч и тысяч женщин, ушедших с первых дней войны вместе с мужчинами защищать Родину.

Мало известно о довоенной жизни Лидии. Она работала на одном из харьковских заводов. В начале войны эвакуировалась вместе с предприятием в Сибирь. Добровольно вступила разведчицей в действующую армию.

Находясь почти все время в передовых частях, Лидия Щербинина показывала пример выдержки, мужества и отваги. Даже прикованная к постели (после тяжелого ранения), она не падает духом, находит в себе силы противостоять недугу. Ее письма из госпиталя полны бодрости, стремления бороться, побеждать.

Моя дорогая подруга, боевой товарищ, моя Лиечка. Ты просишь записать все, что пережила я за эти два суровых года. Смогу ли на бумаге передать всю горечь фронтовой жизни? Конечно нет. Но как хочу, чтобы ты поняла меня! О, ты поймешь, ты поймешь то, чего я и не смогу передать!..

Сегодня я не могу говорить: лужа, подернутая ледяной коркой, из которой я утолила жажду, мучившую меня и моих товарищей на марше, сделала свое дело, — горло, как клещами, сжало жестокой простудой. Я не говорю, а только слушаю и пишу в свободные минуты…

Ты помнишь день нашей первой встречи? Когда это было? Раньше всего вспоминаю 16 июня 1942 года. В этот день я прибыла на формирование нашей Сибирской добровольческой дивизии. Нежная, застенчивая, в модном костюме и туфельках на каблуках-«спицах», с чемоданом, в который не забыла положить хорошее платье (на случай выходного дня и танцев!!!). Сейчас, когда я сижу в ватных брюках, в фуфайке, в больших валенках, шапке, самой смешно вспоминать все. А тогда, стоя в строю, помню, возмущалась, встречай насмешливые взгляды тех, для кого война не была новинкой.

Вызывая по одному из строя, молодой офицер оглядывал пытливым взглядом каждого. Формировались роты, батальоны. Вызвали рядом стоявшую: «Гладникова!» Из строя вышла высокая, стройная, белокурая девушка. Ловко пригнанный вещевой мешок, выправка, сила. И рядом с ней — я. Я вышла вперед и покраснела до корней волос.

— Кем работали?

— Мастером.

— Куда желали бы пойти?

— В разведку.

Такой ответ рассмешил офицера, и он спросил:

— Медицинское образование есть?

— Нет.

— Пойдете в роту санитаркой.

Это уже было приказание, которое нетрудно узнать по интонации и твердости голоса.

— Я боюсь крови, — ответила я.

— В таком случае будете машинисткой в штабе.

— Нет, я приехала не в штабе сидеть.

Снова смех.

Итак, я в санроте. Да, я в санроте. Сейчас 9 часов вечера. Раненых отправили в тыл. Я пишу эти строки, а перед глазами раны бойцов, лица, перекошенные от адской боли. Они уезжают в тыл. И каждый из них сжимает от злобы кулаки, если руки не повреждены, и каждый из них шлет слова проклятия тем, кто сжег наши города и села, убил наших товарищей, родных…

(Пропуск, утеряно несколько листков.)

…Вот почему я не удивляюсь, когда встречаю картину, подобную той, которую мне пришлось наблюдать на переднем крае. Суровое лицо, прокопченное в землянке, черные как земля руки, обветренный, усталый, промерзший до костей — таким запечатлелся ты в моей памяти. На твоем колене любовно разглажен лист бумаги. Мне, незнакомой сестре, санитарке, ты просто сказал, что это письмо жене, детям, любящим тебя. Ты не хотел и думать о том, что твоя жизнь может неожиданно оборваться. Кивком головы показал ты в сторону немцев и просто, но строго сказал: «Кончать надо с ними, — и, указав на бумагу, объяснил: — Заждались!..» На войне не говорят много и красиво. И я поняла, что ждут тебя, ждут ночью, днем, зимой и летом, что ты всегда будешь желанным в родном доме. Ты, того не замечая, ранил мое сердце. А кто ждет меня? Ни семьи, ни родных, ни дома…

Скажи, как прочитал ты на моем лице мои мысли? Я не слыхала слов утешения, ты просто и ласково сказал:

— Приедешь не гостьей, а родной будешь, жена у меня хорошая. И после войны сестрой мне будешь.

Я не успела даже поблагодарить тебя.

— В атаку! За мной! Ура-а!

И ты, вырвавшись вперед, спешишь «кончать с ними». Бегу и камнем падаю возле тех, кто так ждет меня, перевязываю, ползу дальше и вдруг… вижу тебя. Моей помощи уже не нужно, хотя, кажется, губы твои еще шевелятся:

— Так приезжай, у меня жена хорош…

Ты, не договорив, закрыл глаза.

Таких родных людей я не ожидала встретить в суровом бою. Они стали частью моей жизни, вторым моим я…

вернуться

1

Л. Щербинина звала Крелию Силину Лией.