Должен сказать, что отделиться от штопорящего истребителя, когда он находится в устоявшемся режиме штопора, то есть через полтора-два витка, — оказалось делом довольно трудным, и требовались значительные физические усилия.

Освоение прыжков из фигур высшего пилотажа давалось нелегко, иногда кончалось трагически. А все же мы продолжали эту работу не за страх, а за совесть. Я часто спрашиваю себя, что заставляло нас это делать. Что помогало преодолевать себя и многочисленные трудности?

И отвечаю: сознание долга, сознание того, что выработанная нами методика спасет жизнь многим летчикам. Так оно и было. И в мирной летной практике, и особенно потом, во время Великой Отечественной войны. Но об этом речь впереди. А пока я готовился к прыжку из пикирующего самолета.

Было пасмурно. Дымчатая пелена облаков висела над Гатчинским аэродромом на высоте 300–400 метров от земли. Пробив слой облаков, самолет набрал высоту 1800 метров, и летчик Лобанов, поднял руку — «приготовиться». Я встал во весь рост, держась за борта кабины. Летчик задрал нос машины вверх, резко сбавил газ и, когда самолет потерял скорость, энергичным движением ручки от себя перевел машину в режим крутого пикирования. В таком положении самолет развил скорость свыше трехсот километров в час.

Выжимаясь на руках, я поставил на сиденье одну ногу, затем вторую и, сильно оттолкнувшись руками и ногами, перевалился через левый борт самолета головой вниз. В то же мгновенье самолет со свистом опередил меня. Я падал затяжным прыжком секунд пять и, погасив скорость, приданную мне самолетом, раскрыл парашют.

От динамического удара на какой-то миг помутилось зрение, посыпались искры из глаз, и кажется, мышцы отделились от костей. Парашют сильно раскачивало, я снижался сквозь облака и вышел из них только на высоте около пятисот метров. Это означало, что с момента пикирования и до моего отделения от самолета мы потеряли около тысячи метров.

Прыжок из современного пикирующего даже винтомоторного самолета очень труден. Скорость достигает 600–700 километров в час. Естественно, что и парашютист в момент прыжка падает с такой же скоростью. При раскрытии парашюта в таких условиях возникают большие нагрузки, которые ни парашют, ни парашютист не могут перенести безболезненно. Вот почему необходима задержка раскрытия парашюта на 4–6 секунд. За это короткое время сопротивлением воздуха погасится инерционная скорость, приданная летчику самолетом. Самолет уйдет на значительное расстояние, и раскрытие парашюта произойдет в нормальной обстановке.

А нужда в таких прыжках, особенно в военное время, возникает, увы, часто. Ведь пикирование является необходимым моментом воздушного боя. В пике развивается большая скорость полета, позволяющая догнать противника, уйти после атаки…

Первыми совершили прыжки из пикирования парашютисты М. Забелин и А. Кабанов. На разных аэродромах, в разных воинских частях мы делали одно и то же дело. Дело, которому мы посвятили жизнь и которое захватило нас целиком.

Я уже не помню, откуда возникла идея прыжков методом срыва, то есть когда летчик раскрывает парашют, не отделившись от самолета. Зачем это нужно? А затем, скажем, что пилот ранен и не может покинуть машину. Или, к примеру, высота слишком мала, при нормальном прыжке купол не успеет наполниться воздухом, а скорость самолета поможет ему в этом. Словом, вариантов могло возникнуть предостаточно. Мы сами себе ставили задачи и решали их.

Парашютные прыжки мы, как правило, проводили к концу рабочего дня, когда освобождался аэродром и стихал ветер. В нашей части сохранился двухмоторный самолет «фарман-голиаф», неизвестно какими путями попавший к нам и служивший для перевозки грузов, полетов по маршруту и для выброски парашютистов.

Летал на нем летчик Н. Оленев. Он прекрасно знал своего старого изношенного «дедушку» и ухитрялся на нем не только летать по прямой, но и делать крутые виражи, боевые развороты и глубокие спирали.

Два старых мотора производили непередаваемый гул: выхлопные патрубки у них были очень короткие. По этому все заглушающему вою, даже не видя самолета, гатчинцы сразу определяли, что летит «дедушка», и прозвали его «летающей гитарой». Дверь в этом самолете была большая, внутри фюзеляжа можно было стоять во весь рост, и вывозить парашютистов на нем было легко и удобно.

Как-то раз — теперь уже не знаю, почему — я возымел желание использовать этот старый самолет для того, чтобы выполнить прыжок методом срыва. Предполагалось, что, стоя на крыле и держась обеими руками за стойки, я взлечу и на высоте 500–600 метров дерну вытяжное кольцо. Раскрывшийся купол должен был сдернуть меня с крыла и доставить на землю.

С этими мыслями я и пошел к командиру эскадрильи.

Командир выслушал меня, подумал немного и сказал:

— Хорошо, попробуем метод срыва. Может быть, это и даст что-то новое. Но для того, чтобы ты не сломал крыло, надо сделать площадку из тонких деревянных реек.

Тут же были даны соответствующие указания, и через несколько дней я имел возможность стать обеими ногами на эту небольшую площадку, сделанную на левом нижнем крыле, сзади стоек. Вместе с Оленевым мы обсудили план полета и прыжка, а вечером решили осуществить его. Надев тренировочный парашют, я по стремянке влез на площадку. Левая плоскость со скрипом и стоном накренилась вниз. Стартер взмахом белого флажка дал нам старт, и Оленев пошел на взлет. То ли я, стоя на крыле, оказывал большое сопротивление, то ли Оленев плохо держал машину, но взлетели мы, отвернув от первоначального направления градусов на девяносто.

Хотя «фарман» и тихоходная машина, однако встречная струя воздуха не на шутку пыталась столкнуть меня с крыла. Крепко держась двумя руками, зацепившись, к тому же, ногой за стойку, я стоял и ждал, когда будет достигнута нужная высота. Как мы и договаривались, летчик вывел самолет на прямую по центру аэродрома против ветра, и над расчетной точкой, держась за стойку левой рукой, я правой вытащил вытяжное кольцо. Самолет шел не сбавляя скорости. Я чувствовал, как уменьшается груз уложенного парашюта и мягкими толчками выходят из сот стропы. Затем какая-то мощная сила резко и грубо сорвала меня с площадки и по большой кривой, уходящей вниз, я начал проваливаться, пока раскрывшийся парашют не поставил меня в вертикальное положение, как после обычного прыжка.

Несколько неприятно было падение после отделения от площадки. А так — ничего необычного и ничего удивительного.

В дальнейшем мы намеревались значительно уменьшить высоту прыжка, доведя ее до 50–75 метров от земли, но разные обстоятельства не позволили сделать этого. Примерно в это время произошел случай, благодаря которому я освоил прыжки с дирижабля.

С дирижабля… и на воду

Пилотируя над зоной, носящей название «шахматной вырубки», в северной части Гатчинского аэродрома, я несколько уклонился от обычного маршрута и снизился до четырехсот метров. Случайно взглянув вправо, я увидел, что недалеко от меня плывет огромный дирижабль. Облетев его вокруг, я прочел надпись на борту: «СССР-В-2-Смольный».

Рядом с этой махиной мой самолет казался маленькой птичкой. Снизу громадного кокона на паутинных стропах висела металлическая гофрированная кабина, окрашенная в серебристый цвет. Ряд круглых окошек располагался по ее бокам, и с левого борта ясно была видна дверь, чуть побольше, чем у самолета АНТ-9, с которого я совершал первый свой прыжок. По бокам кабины, чуть спереди, два мотора работали на малом газу. Облетев дирижабль несколько раз вокруг, я последовал за ним и вскоре увидел разостланные на земле посадочные сигналы, эллинг и многочисленную стартовую команду, стоявшую возле посадочных знаков.

Плавный, тихий полет дирижабля заинтересовал меня. «А что если организовать прыжки с парашютами из этого летательного аппарата?» — раздумывал я, сидя в кабине своего самолета и глядя на дирижабль. Вернувшись на свой аэродром, я навел справки о воздухоплавательной части, которой принадлежал дирижабль, и скоро познакомился с его командиром.