Талли натянула одеяло и обняла Джен. Джен любила спать в таком положении. Иногда Талли представляла, что бы она чувствовала, если бы кто-нибудь обнимал ее саму, но представить не могла. Да это было и неважно.

От волос Дженнифер исходил запах «Лошадка, твоя грива пахнет ужасно». Талли потрогала их. Дженнифер не шевельнулась. Может, она устала или ей просто хочется помолчать? Может, ей неудобно?

— Джен, твоя грива пахнет ужасно. Джен?

— М-м?

— Дженнифер? Тебе неудобно?

— Мне? Почему мне должно быть неудобно?

— Ну мало ли почему? С тобой стало трудно общаться.

— Мне хорошо, Талли. И я рада, что осталась у тебя..

— Я так давно здесь не была. Так давно не была с тобой. — Джен помолчала. — Мы скучали по тебе, Талли, когда тебя не было с нами.

Талли сглотнула и крепче обняла ее.

— Я всегда была рядом с вами, постоянно.

— Нет, не всегда, — сказала Дженнифер. — Не так, как раньше. И никогда — наедине со мной. Признайся, Талли, ты хотела от нас отдалиться.

— Нет, это неправда.

— Тогда почему ты так поступила? Почему ты отдалилась от нас?

— Кто знает? Наверное, мне просто хотелось быть с людьми, которые ничего обо мне не знают.

— Да, но почему?

— Думаю, — сказала Талли, — мне хотелось уединения.

— Уединения? Ты хочешь сказать — безвестности?

— Да, именно так.

Джен притихла.

— Безвестность, это — как смерть?

— Да, — медленно ответила Талли, — наверное, как смерть.

Говорить об этом в темноте было так естественно.

— То есть, можно сказать, что на эти годы ты как бы умерла?

— Да, думаю, что можно так сказать.

— А почему тебе была так необходима эта безвестность? Что же случилось с тобой, что ты захотела умереть? Ты полюбила кого-нибудь? Кто-то разбил твое сердце?

Талли покачала головой.

— Нет, Дженни, я не влюбилась. И никто не разбил мое сердце.

— Скажи мне, Талли.

Помолчав немного, Талли мягко сказала:

— Да нечего рассказывать, Мандолини.

— Мейкер, ты даже перестала играть в софтбол. Давай рассказывай.

— Да нет, правда, — сказала Талли, снова вдохнув запах волос Дженнифер, — поверь мне.

— Мейкер, ты врешь. Ты правда не хочешь говорить об этом?

— Да, Джен, не хочу.

— Ну ладно, как бы там ни было, я рада, что ты вернулась, Талли. Мы скучали по тебе, когда ты ушла.

«И я скучала по вам, девчонки», — подумала Талли, но ничего не сказала.

— Расскажи мне, Талли, — попросила Дженнифер. — Расскажи про свои запястья, как это было в первый раз.

Талли немного отодвинулась. Дженнифер снова притянула ее к себе.

— Давай.

— Да нечего особенно рассказывать, — мялась Талли.

— Расскажи, почему ты это делаешь.

— Дженнифер, на кой черт тебе знать? Зачем ты расспрашиваешь обо всем этом дерьме?

— Просто расскажи, Талли, — прошептала Джен. — Ты делаешь это, чтобы умереть?

Талли вздохнула.

— Нет, — медленно сказала она. — Не могу сказать, что я хочу умереть. Я делаю это потому, что мне хочется испытать, какая она — смерть. Окунуться в бессознательное состояние, а отчасти потому же, почему это делали в старину — чтобы очиститься и исцелиться. И после, когда из меня уходит все плохое, я возвращаюсь и живу дальше.

Талли умолкла, вспоминая, как она в первый раз сидела в наполненной водой ванне с опасной бритвой в руке. Она вспоминала, как расслабилось ее юное неоформившееся тело. Но когда она поднесла лезвие к запястью, руки у нее так страшно задрожали, что ей пришлось снова опустить их в воду, чтобы успокоиться. «Я хочу умереть? — спрашивала себя Талли. — Вот это сейчас со мной произойдет? Я и правда собираюсь умереть? Я разрежу себе запястья и позволю сознанию покинуть меня, и буду истекать кровью до тех пор, пока не придет смерть. Так поступали римляне — с той только разницей, что никто меня не хватится, и я долго пролежу уже мертвая. Я собираюсь умереть? Я не могу рассчитывать, что кто-нибудь придет и спасет меня, уж в этом-то я уверена. Поэтому, прежде чем я возьму в руку стальное лезвие и увижу, как лопнут мои вены и кровь начнет выплескиваться из них, как каша из горшка в детской сказке, я хочу быть уверена, что не хочу умирать. — Талли оглядела ванную, посмотрела на полотенца, на марлевый бинт, на йод и подумала: — Я готова. К чему бы то ни было. Что бы, черт возьми, это ни было». И она вытащила из горячей воды лезвие и сделала тонкий горизонтальный надрез на левом запястье длиною в дюйм, подумав: ох, Боже мой, как спокойно я это сделала, о Боже мой, подумать только, сколько крови! Она опустила руку и смотрела, как вода рядом с ней постепенно становится розовой. Она подняла руку и, как зачарованная, смотрела, как ее чистая детская кровь стекает к локтю. Она потрогала кровь пальцами, попробовала на вкус. Она была липкая и соленая. И тогда Талли сделала надрез на втором запястье. Она опустила обе руки в воду и закрыла глаза, но это было уже не так приятно, как когда она смотрела на вытекающую из нее кровь. Она открыла глаза и высоко подняла руки, лежа по шею в окровавленной воде и удивленно глядя на ярко-красную кровь, струящуюся по предплечьям. И потом, когда она уже закрыла глаза, и начала слышать странные шумы, и увидела перед глазами воду, и волны, и скалы, когда почувствовала соленый запах моря, тогда Талли подумала: «Сейчас пора, или я умру. Если я сейчас не встану, я умру». Она чувствовала какой-то замедленный темп своих движений, неторопливых, как движение нефтеналивного танкера на морском горизонте — неслышное и незаметное, — когда, наконец, подняла свое тело из воды и наклонилась за полотенцем. И опять на нее нахлынули скалы и вода — вода, с шумом разбивающаяся о скалы. Бурливые пенящиеся волны перекатывались, вставали перед ней и с громким шелестом падали — у-у-у-ух-хх… у-у-у-у-ух-хх… у-у-у-у^-ухх… у-у-у-у-ух-ххх… «Дайте мне полежать еще минутку, — подумала Талли, — только одну минутку». Но нет. Вместо этого она вытащила себя из воды и, схватив полотенце, прижала его к одному запястью, потом — к другому. Она удержалась на ногах и, подняв руки вверх, встала из ванны, достала еще одно полотенце и, замотав им другую руку, плотно прижала запястья друг к другу и сидела, голая, на холодном кафельном полу, со сложенными, поднятыми вверх руками, закрыв глаза, пытаясь усилием воли остановить кровь. Через какое-то время кровь остановилась. Полотенца были испорчены. Талли даже не пришлось вытираться, так долго она просидела на полу. Когда она развернула полотенца, порезы почернели и распухли, но уже не кровоточили. Это было хорошо. Но заливать раны йодом было ужасно. Талли взвыла, стиснула зубы и, наконец, до крови прокусила губу, только бы не закричать.

Она туго перебинтовала запястья, прошла в свою комнату и молилась там, клянясь Господу, что больше никогда, никогда не сделает этого.

Но время шло, раны зажили, остались только неровные, зазубренные шрамы. Талли забыла ощущение близости смерти и вспоминала только перекатывающиеся волны и скалы. Поэтому через некоторое время она снова вскрыла себе вены, потом еще и еще, не в силах устоять перед желанием ощутить, что ее омывает соленая морская вода.

Дженнифер лежала спиной к Талли. Толкнув ее и не получив ответа, Талли вздохнула и, чувствуя какое-то стеснение в груди, спросила:

— Джен, что с тобой? У тебя все нормально?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

Талли похлопала ее по плечу.

— Дженнифер, ты больше не играешь в мяч. Не хочешь поговорить?

— Талли, здесь не о чем разговаривать.

— Так я и думала, — сказала Талли. — И ты всегда так. Ты забыла, с кем разговариваешь. И все-таки, — продолжала она, используя одно из выражений Робина, — может, есть что-нибудь, что ты хотела бы мне рассказать?

— Нечего рассказывать, Талли, — печально повторила Дженнифер. — К сожалению.

Набрав в грудь побольше воздуха, Талли спросила:

— Дженнифер, ты спала с ним?